Заключительный период

И побрить, да, конечно, никто из работников руководящих органов не может себе позволить растительности. Можешь быть седым, можешь быть лысым, с бородавкой на носу и со вставной челюстью, но ни бороды, ни усов быть не должно, это неписаный закон, где все равняются на одного, на  п е р в о г о.

Из холла доносится не то стон, не то вздох. Гол?

Это остается неизвестным.

Многое неизвестно, и многое непонятно.

Частично понятна нелюбовь Люды к Чижову. Совершенно понятна нелюбовь Люды к девушке по имени Соня. Совершенно непонятна неприязнь Люды к Сомову.

Он заметил ее, эту нелюбовь и неприязнь. Эта неприязнь его не задевает. В отношении Сони. Как это, — сказала Люда, — зачем этой шлюхе сидеть у тебя в приемной? Он ухмыляется. Даже если это правда, насчет шлюхи, почему бы ей не сидеть у него в приемной? Пока она хорошо работает, она будет там сидеть.

Семидесятилетняя Юлия Филипповна никак не рассматривалась как существо, имеющее пол.

В нашей самой демократичной в мире стране, думает Филимонов, краем уха прислушиваясь к тому, что доносится из холла, — в нашей стране гарантированных гражданских свобод шлюхи обладают теми же правами, что и добродетельные женщины, — хотя он не взялся бы определить разницу между теми и другими.

А почему она так холодна с Сомовым? Разве он виноват, что его жена ушла от него к другому? А если даже и виноват?

Золингеновская бритва невесомо скользит по коже.

Спокойно, Филимонов. Не верти головой. Ты на волосок от смерти. Твоя жизнь висит на волоске. Одно движение бритвой — и ты покойник…

Это все мои домыслы. Не исключено, что Филимонов думал в эту минуту о чем-то другом. В эту минуту. В минуту, которую еще оставалось прожить Сомову, уже повернувшему с проспекта Славы направо, в узкий проезд с односторонним движением, который выводил на Витебский. Но мысль о смерти вполне могла у Филимонова возникнуть. Я спрашивал его об этом, и он признался, что всегда, когда парикмахер берет в руки опасную бритву, ему становится не по себе. Значит, такая мысль возникнуть у него могла.

Он, разговаривая сам с собой, всегда называет себя по фамилии. Филимонов, сделай это, — говорит он. Или наоборот: Филимонов, не делай этого. И Люда называет его так. Филимонов, говорит она, писем не было? Ей это почему-то нравилось. И ему это нравилось. Ему нравилась его фамилия — хорошая, простая, старая русская фамилия, фамилия его отца и деда, фамилия, которая, сколько он себя помнит, висела на их двери, выгравированная на латунной, покрытой патиной дощечке: «ДОКТОРЪ ФИЛИМОНОВЪ». Отец, дед и прадед — ко всем эта дощечка имеет самое непосредственное отношение. Но не к нему. Впервые за несколько поколений он изменил семейной традиции, именно он. Не стал врачом.

Он не жалеет об этом.

Тем более что семейная традиция не угасала из-за его отступничества, из-за его непреодолимого отвращения к анатомичке. Ведь у него есть брат, Борька, любимый старший брат, замечательный терапевт, доктор медицинских наук, профессор. Как отец и как дед. Борька молодец, надо будет подарить ему такую же латунную дощечку: «ДОКТОРЪ ФИЛИМОНОВЪ». И дочь его, Ира, тоже врач, специалист по болезням крови. Подумать только — Ирка, которая еще в детском садике лечила своих кукол. И вытирала им нос. Она тоже пишет диссертацию, а может, уже написала, надо позвонить Борьке, узнать, как дела. Так что нечего грустить, Филимонов, все в жизни идет своим чередом, традиция не прервется: она могла бы прерваться, если бы не было Борьки, но он есть — и она не прервется…

Может быть, в эту минуту? В это мгновенье?

Мы никогда этого не узнаем…