Заключительный период

А Мизинцев… Зубов наконец представил его себе таким, каким запомнил по встречам в коридорах института, когда стояли вместе в группах, собиравшихся то тут, то там и предававшихся воспоминаниям. Мизинцеву шел не то пятьдесят седьмой, не то пятьдесят восьмой год. Это был крепкий еще мужик, роста выше среднего, с голым, костистым черепом, с очень лохматыми, вечно растрепанными бровями, из-под которых было почти невозможно разглядеть некогда, наверное, ярко-синие, а теперь уже заметно полинявшие глаза. Мизинцев работал на изысканиях едва ли не дольше всех и уж во всяком случае был одним из ветеранов. За сорок лет работы он прошел путь от деревенского парня, помогавшего таскать инструмент, до начальника изыскательской партии. В изысканиях выше должности нет, начальник партии — это, так сказать, потолок. Тут уж разница лишь в том, какой ты начальник партии — хороший или плохой. Но об этом каждый судит по-своему. Начальство институтское по-своему, рабочие по-своему, инженеры — тоже.

Толя Юдин, который работал с Мизинцевым на Байкале два года назад, говорил про него: «Бирюк. За семь месяцев сказал двадцать три слова. Но дело знает». Да, Мизинцев был неразговорчив. Зимой, когда бывалые люди соберутся в кружок покурить да поговорить о делах недавно минувших летних дней, он, как правило, молча слушал. Стоит, слушает, попыхивает трубкой, пошевеливает растрепанными бровями.

Таков был человек, к которому шел сейчас Зубов. Что же могло у него случиться? Три месяца — ни слуху ни духу, ни процентов выполнения, ни актов сдачи-приемки трассы, ничего. Единственные сведения — те, что принес бурмастер Федоров, недавно вернувшийся в Ленинград. Они столь невероятны, что Николай Антоныч даже не счел возможным передать их Зубову по телефону.

Так или иначе, именно он, Зубов, должен был внести ясность в этот вопрос. Задание есть задание, его надо выполнять.

Так он думал, пока шел от станции, беспрерывно останавливаясь, чтобы проверить, правильно ли идет. Он миновал станционный поселок с неизменным продмагом и пошел по центральной улице вдоль ярко-желтого забора, почти скрытого буйно разросшимися кустами шиповника. А вот и водокачка, от которой надо свернуть вправо.

Несколько десятков метров еще тянулись бетонные плиты, уложенные прямо на землю, дальше улица была вымощена булыжником, а еще дальше, и уже до конца, проезжая часть была сплошь засыпана опилками — вид покрытия, который можно встретить только в районе Архангельска.

Наконец он отыскал нужную ему улицу. А дом? Судя по номеру, он должен быть где-то в самом конце. Дом десять, дом двенадцать, дом четырнадцать… Все дома имели только четные номера, потому что другой стороны улицы не было, а вместо этого — уже прижелтевшее поле, по которому, разбросав длинные журавлиные ноги, шагали на запад опоры ЛЭП; под опорами, шлепая по лужам, бродили заносчивые гуси.

Дом шестнадцать, восемнадцать, двадцать…

— Зубов!

Геннадий обернулся — галлюцинация, что ли? Какой-то человек махал ему рукой из окошка. Зубов вгляделся, но человек исчез. Впрочем, через минуту он уже подбегал к ограде.

— Привет!

Тут Зубов узнал его: это был Цветаев, техник из партии Мизинцева. Лицо у него было заспанное.

— Привет, — сказал Зубов, пожимая протянутую через ограду толстую и теплую ладонь Цветаева. — А Мизинцев где?

Цветаев откинул крючок:

— Входи…

Лицо у него было при этом значительное. Зубов колебался.

— Мне нужен Мизинцев.

Цветаев высоко поднял брови — совсем не мужские у него: две тоненькие черные полосочки на высоком, без морщин, лбу. «Подбривает он их, что ли?» — подумал Зубов. А Цветаев, с высоко поднятыми бровями, взял его за рукав, сказав захлебнувшимся от нетерпения голосом:

— Дела у нас тут! — Он таинственно покачал головой. — Идем, идем, я тут один. У вдовы на постое, понимаешь. Увидишь, как я тут живу…

Зубова несколько удивило такое радушие, тем более что с Цветаевым он никогда не дружил, в партии с ним работал лишь однажды — под Псковом, на изысканиях мостового перехода. Однако, идя за Цветаевым по дорожке, аккуратно выложенной из половинок кирпича, он подумал, что ничего особенного в таком радушии нет. Ведь он и сам знает, сколько радости доставляет в экспедиции знакомое лицо.

Цветаев вошел, по-хозяйски распахнув дверь, крикнул:

— Нюра! У нас нынче гость… — Голос его звучал со значением. — Ты раздевайся, а я, — тут он подмигнул Зубову, — я сейчас соображу… — И он скрылся. За перегородкой послышался приглушенный разговор. Не успел Зубов понять что к чему, как через сени прошла женщина в опрятном темно-коричневом жакете. Женщина молча кивнула головой в ответ на зубовский «добрый день» и вышла, а Зубов вспомнил, что Цветаев большой любитель того, что он называет «сообразить».

Тут и сам Цветаев явился — добрый, довольный, полосочки бровей у него тоже были довольны.

— Ну, как? — спросил он, вводя Зубова в комнату и обводя рукой замысловатую петлю. — Хорошо, а?