Заключительный период

Марина не отвечала. И тогда Зубов поднялся. Вид у него был виноватый. Нос, казалось, вытянулся еще больше обычного.

Зубов добрался до двери, но там, в проеме, застыл, не в силах переступить последнюю границу.

— Вот так, — сказала Марина. — Вот, значит, ты уже и раздумал на мне жениться. Быстро у тебя меняются желания. Ну что ж. — Девушка вздохнула, а потом опустила голову, плечи ее стали вздрагивать.

Она что — смеется, что ли? Или плачет? Он сделал шаг вперед, девушка вскочила и, хотя слезы текли по ее лицу, сказала совсем сухим голосом:

— Ну, что ж ты стоишь?.. Иди. Думаешь, я тебя люблю? — Она всхлипнула и улыбнулась невеселой улыбкой. — Да я тебя вот и настолько не люблю! — Она показала на мизинце, насколько она его не любит, и действительно, выходило, что не любит и на самую малость.

Зубов мог сомневаться в чем угодно, только не в этом. Он и сам превосходно знал, что любить его, в сущности, не за что. Даже на ту часть мизинца, которую показала ему Марина.

И Зубов понурил голову. Сделал шаг назад. Вот он уже хотел повернуться и уйти из этой комнаты и из этого дома, уйти навсегда, как вдруг чье-то теплое, заплаканное и ласковое лицо уткнулось ему в грудь, и нежные руки обнимают его, и губы прижимаются к небритой щеке и к носу, и в этом носу начинает почему-то щекотать, словно он вот-вот заплачет от счастья…

И он слышит голос, произносящий с тяжелым и безнадежным вздохом:

— И как я буду жить с таким мужем? Ведь он же совсем глупый, ну совсем!.. Дурачок, что ли?

И потом он слышит еще:

— Не знаю, Генка, сама не знаю, зачем я так… Я очень боюсь тебя потерять… Наверно, поэтому…

Таким было это объяснение в любви. Такими были первые дни их совместной жизни — жизни долгой и счастливой, надо полагать.

Да, так оно и бывает: здесь любовь, здесь и разлука. И будь Зубов поэтом, он непременно изложил бы свои мысли по этому поводу, как это уже было сделано некогда, только он-то не был поэтом. Он без слов собрал свой рюкзак. Итак — первое расставание. Не он один, утешает себя Зубов, не он один. Легче ему от этого, правда, не становится. Так было, так есть, так пребудет вовеки: один едет в заграничную командировку, другой, вот как он, в Исакогорку на колесном допотопном пароходике, третий уходит в Атлантику ловить сельдь, четвертый отправляется на Камчатку изучать вулканы, пятый летит в космос, полюбопытствовать, как оно там, наверху… И всех этих людей надо провожать. Хоть и не навсегда, конечно, а все-таки на душе неспокойно.

Плохо тому, кто остается, плохо тому, кто уезжает. И Зубову — тоже плохо, но стоит ему мысленно произнести одно заветное слово — и, ей-богу, жизнь приобретает иной цвет. Несмотря ни на что.

Сначала Зубов шел пешком до Холмогор. Потом плыл на пароходике, монотонно шлепавшем деревянными плицами по холодным волнам Северной Двины. Потом ехал в пригородном поезде, прокуренном бесчисленными поколениями сменщиков до того, что казалось, никотин сочится даже с потолка. Снова пешком… И по мере того как километр за километром увеличивалось расстояние между Зубовым и тоненькой черноволосой девушкой, которой суждено теперь узнать цену слова «разлука», чем больше становилось это расстояние, тем сильнее становилась сердечная боль, охватившая Зубова при расставании. Ему было стыдно признаться в этом даже перед самим собой, но это было именно так. И даже в конце пути Зубов думал о Марине, а совсем не о том, как он встретится с Мизинцевым и что он ему скажет.

Тогда он призвал на помощь всю свою волю. Мера эта была проверенной, но даже и она помогла не скоро, мысли то и дело сбивались совсем не в ту сторону, в какую он старался направить их. «Представим, — говорил себе Зубов, — представим такой оборот…»

Это был его обычный метод — представить себе поочередно все возможные варианты и подготовить себя таким образом к любому повороту событий. Но едва ему удавалось представить себе Мизинцева, как тут же возникал образ Марины, оттеснявший Мизинцева куда-то на третий план. Это удавалось Марине тем легче, что Зубову никогда еще не доводилось работать с Мизинцевым в одной партии на изысканиях. Во-первых, не сводила судьба, а во-вторых, изыскатели всегда стараются работать с одним начальником. Если, конечно, с ним можно работать.

Вот своего начальника Зубов знал наизусть и мог точно сказать, как он поступит в той или иной обстановке — насколько точно можно вообще что-либо сказать о человеке.