Заколдованная душегрея

Башмаков встал от стола, за которым диктовал двум писцам, и движением руки велел им покинуть помещение. Оба писца, еще совсем молодые, заткнули перья себе за уши, завинтили чернильницы и, собрав стопочками бумаги, торопливо вышли в противоположную дверь.

– Садись, Илья Матвеевич, – предложил подьячему Башмаков. – Для хороших гостей вон стулья держим. А ты нам сейчас на вопросы отвечать будешь. Как на духу.

Стульев было два – обитых красным бархатом с решетчатой бахромой, и совсем новых. Подьячий выбрал тот, что поближе к столу, сел, широко расставив ноги, и нехорошо на Данилку уставился.

– Пусть расскажет, как с той Настасьей познакомился! – велел он. – И мы эту сказку с его прежней сличим.

Данилка поглядел на Башмакова – говорить ли?

– Ты, Илья Матвеевич, больно грозен, – сказал Башмаков. – А ты не бойся. Говори, как было. Кто вас свел? Это дело важное, и коли окажется, что ты соврал, тобой Разбойный приказ заниматься будет.

– Никто не сводил, само получилось, – глядя в пол, отвечал Данилка. – Я ночью мимо церкви шел, а там дитя крестили. У них крестный запропал, они первого встречного зазвали, чтобы был богоданный крестный. И она там была за крестную мать…

– Погоди! Так ты что же – с той Настасьей покумился? – воскликнул Башмаков. – Ну! Этого нарочно не придумаешь!

И весело расхохотался.

– Смейся, смейся, Дементий Минич! – с унылой злобой одернул его подьячий. – Каково все это дельце расхлебывать будешь?

– А и расхлебаю! – оборвав смех, жестко отвечал Башмаков. – Тут семи пядей во лбу не нужно. Я государю расскажу, как наш конюшонок Настасьиным кумом заделался, а государь посмеяться любит, не то, что иные.

Данилка в толк не мог взять, с чего это целый месяц спустя вдруг вспомнили о Настасье, отправленной в Иркутск, чтобы повенчаться с сибирским казаком?

– Плохой это смех, – проворчал Илья Матвеевич. – И парень не так прост, как кажется! Отдай его нам, Дементий Минич, право! Мы от него толку добьемся!

– Какого толку, коли он сам ничего не знает, не ведает? Знаю я ваш толк – после ваших висок да встрясок человек на родного отца поклеп возведет, лишь бы более не били да горящими вениками не палили! – решительно сказал Башмаков. – А коли ты до государя с этим делом дойти вздумаешь, так я вперед забегу. И велено же – все, что связано с Обнорскими, похоронить! А ты опять на свет Божий вытаскиваешь!

Он повернулся к Данилке.

– Покумился, стало быть? А что за церковь, какого святого?

– Церковь на Неглинке, – и тут Данилка обнаружил, что ничего иного про тот храм не знает, и замолчал.

– На Неглинке, а дальше?

– Не знаю, как дальше, я на нее ночью случайно набрел.

– Днем-то признаешь?

– Признаю, поди… – неуверенно отвечал Данилка и вдруг догадался – с отчаянной мольбой поглядел прямо в глаза молодому дьяку Приказа тайных дел.

– Ну вот, Илья Матвеевич, – словно бы отвечая на мольбу, сказал Башмаков подьячему. – Можно и церковь найти, и попа, и узнать, у кого из девок месяц назад ночью дитя крестили. С парнем на одну доску поставить – признает, я чай. Хоть поп у них там, на Неглинке, скорее всего, прикормленный, но в таком важном деле правду скажет. Все это сделать можно… однако ничего мы делать не станем!

– И девок не допросим, как вышло, что Настасьицу в крестные матери позвали?!

– Не допросим, Илья Матвеевич. Если теперь зазорных девок к ответу призвать – шуму выйдет много. Велено ж! Обнорские свои грехи по обителям замаливают, старший в Мезени, а княжич в Соловках. Все притихло, а ты опять это дело ворошишь.

– Так то ж другие грехи! – Тут подьячий сообразил, что Данилка стоит да слушает эту перебранку. – Пошел вон, смерд!

– Подожди за дверью, – добавил Башмаков.

Данилка вышел.

Хотя дверь была снабжена тяжелой суконной занавеской, голоса все же доносились.

Тонкостей Данилка не знал, однако ж уразумел, что его голову делят меж собой Разбойный приказ и Приказ тайных дел. И не мог взять в толк, при чем тут этот сердитый Илья Матвеевич? Вроде с Разбойным приказом ему, Данилке, делить было нечего?…

Занавесь откинулась, и беспредельно возмущенный подьячий сделал знак – заходи, мол, сучий сын…

Данилка покорно вошел.

– Ну, погляди ты на него! – сказал Башмаков. – Он честно признался, что с той Настасьей покумился. А стал бы признаваться, кабы правду знал? Ты бы, Илья Матвеевич, признался?

– Что ты меня с ним равняешь?! – вспылил подьячий. – Ты! Из грязи – да в князи! Батька твой и матка твоя в лаптях ходили, и сам ты – лапотник! Залетела ворона в высокие хоромы!

– Ты слушай, Данилушка, слушай да примечай! – велел Данилке Башмаков. – Когда я государю на Илью Матвеевича челом бить буду, подтвердишь, что он меня бесчестил и непотребными словами лаял.

– Да кто его слушать-то будет!

– Меня слушать будут, меня, – негромко сказал дьяк. – Язык-то придержи! Когда остынешь – приходи, подумаем, что тут сделать надлежит. И не вздумай мне зазорных девок пугать! Только через них и можно будет прознать, когда та Настасья опять на Москве объявится. А на парня зверем не гляди – не выдам. Мой он, понял? Я его для государевой службы сберечь хочу и сберегу.