Заколдованная душегрея

Богдан, плечистый верзила с волосами неслыханной желтизны, с курчавой бородкой, задорно торчащей вперед и словно топором подрубленной, хлопнул Данилку по плечу.

– Ну, без обид!

Данилка дернулся и стряхнул руку.

– Ого! – удивился Озорной. – Как ты, дед, с этим недотрогой управляешься?

Вроде и неширок в груди был Тимофей, однако ж глотку имел мощную и не раз получал от очередного батюшки соблазнительное предложение бросить к чертям конюшенную службу и укорениться в церковном причте, последнее поступило очень кстати – когда Тимофей не сам в Аргамачьи конюшни вернулся, а привез его дружок Желвак поперек седла. Все понимали – Озорной уже в тех годах, когда пора махнуть рукой на забавы молодецкие. Но когда зажило пулевое ранение в плечо да срослась нога, оказалось, что в дьяконы Тимофей не собирается, а намерен век доживать на конюшне, обучая молодых стольников наездничеству, благо им это и в обязанность вменялось – уметь при нужде потешить своей удалью царя-батюшку.

Озорному дед Акишев никогда не перечил и ума ему не вправлял – ценил за ловкость и умение обходиться с лошадьми.

– Шляхтич… – только и буркнул он. – А вам чего тут надобно?

– А пришли на шляхтича поглядеть. Вон еще Семейка с нами!

И третий конюх, Семен Амосов, появился, встал рядом с Богданом и Тимофеем.

В роду у Семейки непременно татарин погостил – бородка негустая, глаза с особым прищуром, нос короткий, но прямой и тонкий, кроме того, чуть уголки рта в улыбку растянуться вздумают – тут же и все лицо в морщинках, больших и малых. Сколько лет конюху – через эти морщины и не понять. Ноги, понятное дело, кривоваты, да и ходит, словно боясь колени разогнуть, и потому кажется, что руки ниже колен свисают.

Волосы же у конюха русые и глаза светло-серые, прозрачные, от кого унаследовал – неведомо.

– Вы бы всей ватагой сюда пожаловали! И без вас тесно! – осадил веселых конюхов дед Акишев. – Так сказывайте – по какому делу?

– А дело такое, что хотим на шляхтича твоего поглядеть. Ведомо нам, государевым людишкам стало!.. – вдруг загудел, как дьяк, возглашающий цареву грамоту на Ивановской площади, Озорной. Кони, не ждавшие такого рева, вскинулись и даже раздалось возмущенное ржание.

– Да тише ты, нехристь! – крикнул дед Акишев.

– Ведомо нам сделалось, что этот твой парнишка сам, своим умом, злодейство Обнорского-княжича раскрыл, – уже по-человечески продолжал Озорной. – Вот мы и вздумали, что не место ему при котле и ведрах.

– Он для нашего ремесла годится, – добавил Семейка.

Дед посмотрел на Данилку.

Тот все еще стоял пнем, в пол уставясь, хотя ничего хорошего на том полу, окромя грязной ржаной соломы, не было.

Данилка слышал речи, но не верил собственным ушам. Богдаш Желвак – тот, что от самого государя серебряный рубль за службу получил! Тимоша Озорной – кто другой умеет на всем скаку с седла на седло перескакивать и противника из стремян выдергивает, как морковку из грядки? Семейка Амосов – о нем и в полный голос не говорят, а лишь перешептываются, что, мол, снова по тайному делу ездил да отличился так, что прислано ему из Верха пять аршин сукна, самого доброго, вишневого, что по два рубля шестнадцать алтын, на однорядку, и прочего прикладу, и пуговиц дюжину…

И вот эти молодцы пришли и сами говорят, что он, Данилка, для их ремесла годен!..

Он на краткий миг поднял глаза, еще не веря, еще боясь, что дело обернется жестокой насмешкой.

Но улыбчиво-спокойны были их лица, не более.

Тогда Данилка покосился на деда.

– На все воля Божья да государева… – начал было дед Акишев весьма рассудительно. – Есть же в Конюшенном приказе над нами начальство, ясельничий Иван Тимофеевич Кондырев, к примеру, так ему и следует бить челом, чтобы пожаловал приблудного парнишку в конюхи. И неведомо, что он скажет насчет приблудного…

– А ты ему обо мне напомни, дедушка, – посоветовал Желвак. – Поведай, какого я боярского роду-племени. Пусть подскажет, каким прозваньем мне в бумагах писаться – три их у меня, на выбор! Могу князем Ильинским! Могу князем Никольским! И боярином Варварским тоже…

Веселой злостью горели Богдановы глаза, и хотя говорил он слова заведомо смешные, не рассмеялся дед, а Семейка с Озорным, словно соглашаясь с неслыханными титулами, кивали.

Данилка хотел было спросить, поднял было глаза, да неловко сделалось.

– Ты, видать, этих наших дел не знаешь, – пришел к нему на помощь Семейка. – У нас на Москве подкидышей, что в богадельнях растят, у крестцов, где часовенки, на Семик добрым людям раздают, которые бездетны. А крестцов три – Ильинский, Варварский да Никольский. Желвака потому и Богданом окрестили – так всех подкидышей крестят.

– И вот что. Один раз тебе про это сказано – вдругорядь не повторим, – хмуро добавил Тимофей Озорной. – Знай да молчи!

– Он и без того, слава те Господи, молчун, – вступился за выкормыша дед Акишев.

– А кто при тебе про Богдаша гнилое слово молвит – бей. Сразу, – велел Семейка. – Один раз ударь, чтобы второго не понадобилось.

Данилка поднял голову.