Заколдованная душегрея

– Агафьица именины праздновала, стол накрыла в подклете, – Марьица завела глаза к потолку, вспоминая угощение. – И были там сельди рижские, и ксени щучиные…

– Ты про душегрею! – оборвал дьяк.

– И собрались мы, бабы, и приказчиков двух она позвала, а больше из мужеска пола никого не было, и в то время было у нас подпито… и та Устинья тоже за столом была! И иные по домам пошли, а Устинью разнял хмель, она и осталась ночевать, и ей тюфяк постелили в моей горнице, я в малой горенке с Акулькой Левонтьевой живу… и мы, помолясь, уснули…

– Дальше! – потребовал Деревнин, не глядя на Марьицу.

Он только поспевал макать перо в чернильницу, записывая ее речь.

– А проснулась я среди ночи, оттого что княжич вещи шевелил… княжич Саввушка… И он сгреб все Устиньино лопотье да и вынес…

– А сама она где была? – спросил Башмаков.

– А не знаю, батюшка мой! Темно ж было, одна лампадка перед образами горела. Не знаю!

– Ну так я знаю, – сказал Деревнин. – Она втихомолку в одной рубахе прокралась подсмотреть за княжной – точно ли без ущерба. И нет ли там какого ночного гостя – девка-то в самом соку, когда без этого дела скучно. И увидела она то, чего видеть ей не полагалось.

– Не знаю, батюшка мой, не ведаю… – бормотала Марьица.

– Стало быть, княжич был с сестрой и услышал шорох, а может, и не шорох, а что иное было. Он встал да и удавил Устинью. А потом, как я полагаю, спросил у сестры, что это за баба такая, в своей дворне вроде бы не замечал. И сестра – опять же, я так полагаю, – отвечала, что в дворне-де точно такой нет, но ключница Агафья, или кто она там, именины справляла, так не гостья ли. И княжна догадалась, где этой гостье постелили, а княжич пришел и забрал одежду, чтобы утром подумали, будто она рано встала да и домой убралась. А теперь говори, как к тебе душегрея попала! – грозно, грознее некуда, рявкнул Деревнин.

– А завалилась, батюшка мой, за скамью завалилась, полавочник низко свисает, ее и не заметили.

– Утром, стало быть, нашлась. Что же ты ее припрятала? Ведь княжич за ней прийти мог? – спросил Башмаков.

Ответа не было.

– Дура потому что, – ответил вместо Марьицы Деревнин. – Полюбилась ей душегрея! Она и решила промолчать. Мол, не хватится никто – значит, моя будет. Ей и на ум не взбрело, что княжич не просто так ночью за вещами приходил. А, Марьица?

– Не взбрело, батюшка мой, не взбрело… – покаянно подтвердила одуревшая баба.

– А поскольку на твои телеса ту душегрею натянуть не удалось, ты днем решила ее к дочке снести, пусть дочка покрасуется. Опять же, коли начнут душегрею искать – так ее у тебя уже и нет!

– Гаврила Михайлович, да дай ты ей слово молвить! – прервал его Башмаков.

– А для чего? И так все ясно. Отнести-то отнесла, да только день спустя тот конюшонок, как его, Данилка, что ли, пошел по кружалам про душегрею расспрашивать и на Гвоздя нарвался. А Гвоздь, видать, удавленницу ночью со двора вынес, на сани положил да возле Крестовоздвиженской обители сбросил, а потом он же узел с вещами куда-то припрятал. Думали они с княжичем, что дело шито-крыто, а тут вдруг оказывается, что была у покойницы душегрея, да кто-то из комнатных баб ее утащил. И коли та душегрея вдруг вынырнет, то этот след и к ним привести может. Звал тебя княжич к себе? Спрашивал про душегрею?

– Ох, батюшки вы мои, повинилась я, повинилась! Грозен был – повинилась!

– И сказала небось сдуру, что дочке отдала?

– Ох, сказала…

Деревнин с Башмаковым переглянулись.

– Чуть ты дочку свою на тот свет не отправила. Побежала, стало быть, к ней ночью, на княжича пожаловалась, воротила душегрею, до самых ворот донесла, да тут у тебя из рук мешок-то и выхватили?

– Выхватили, воры, тати, псы!..

– Так и запишем… – Деревнин опять склонился над листом. – И ты сказала княжичу, что душегреи лишилась?

– Ох, не сказала, отцы мои, не сказала – не до того было!

– А что же?

– Да ведь Ивашку Гвоздя у самых-то ворот пришибли! Княжича подручного! И всем не до меня тут стало… Княжич людей куда-то посылал, сам отъезжал, ох, суета поднялась!.. А наутро меня та девка, Настасьица, и увезла. Сказала, что дочка за мной послала, да потом и растолковала, что мне от людей прятаться надо!..

– Ловка Настасья, – почему-то с неудовольствием промолвил Деревнин.

– Сколько лет она такого случая-то ждала? – спросил Башмаков. – Ведь хоронилась, выжидала, выслеживала, как кошка – мыша! Ну, все ли записал?

– «И та девка Настасья меня обманом со двора князей Обнорских свела и у себя спрятала», – прочитал подьячий.

– Ступай отсюда, вели Настасье явиться! – распорядился дьяк и, стоило Марьице выкатиться за дверь, напустился на Деревнина: – Ты что такое записал? Тебе бы ее слова записать – мол, сказала та Настасья, что-де дочка за ней, Марьицей, послала!

– Так я ж и пишу – обманом увела!

– Вот и добирайся до правды по таким сказкам!

Вошла Настасья.

– Что же нам с тобой, девка, делать? – спросил Башмаков. – Службу-то ты сослужила, а вот оставаться на Москве тебе негоже, тут ты от недругов своих небезопасна. Как начнется розыск по делу княжича Обнорского, как его родня встрепенется, у кого-то руки и до тебя дотянутся.