Заколдованная душегрея

– Нет, не полушки, что-то хрусткое. Помнешь – хрустит, – объяснил Данилка.

– Так ты мял, что ли, ирод? – не сдержался Стенька.

Запись, кладовая запись была-таки в синей душегрее, а этот обалдуй осмелился мять ее своими черными лапищами!

– Степа! – одернул его Деревнин. – Ну-ка, раб Божий, показывай, где хрустело! Живо, живо!

Данилка прошелся пальцами и нашел то место на левой стороне груди, ближе к пройме. Стенька тем временем ловко, как налетчик, выхватил из-за голенища засапожник и стоял наготове – как только покажут нужный шов, так он этот шов и вспорет!

– Точно, – потрогав, подтвердил и Деревнин. – Ну, давай, Степа, благословясь. А ты поди, поди! Ты свое сделал, душегрею нам сдал, сказку у тебя отобрали. Подожди за дверью!

Данилка, которому уж очень хотелось увидеть, что там в душегрее такое загадочное, уходить не спешил. Деревнин решил, что парень ждет подачки. Время шло – того гляди явится Башмаков… Не то чтобы Деревнин непременно хотел утаить от дьяка кладовую роспись, однако выпадала такая возможность! И мыслишка о деньгах пересилила на миг всякое разумное соображение.

Достав кошель, подьячий покопался там и вынул одну деньгу – полушку давать все-таки было нехорошо.

– На вот, держи на пироги.

Данилка в растерянности принял деньги и, вздохнув, побрел к дверям. С точки зрения подьячего, свидетелю тут оставаться было незачем – сказку у него отобрали, душегрею он принес и с рук на руки сдал, даже деньги за доставку получил, какого ж еще рожна?

Когда парень затворял за собой дверь, он слышал, как подьячий и земский ярыжка уже потрошат заколдованную душегрею.

– Тут, тут надрезай! – приказывал Деревнин.

Дверь захлопнулась. Данилка постоял в раздумии – куда податься? Так и торчать в сенях? И тут же дверь отворилась снова.

На пороге стоял Стенька.

– Не ушел еще? А ну, пожалуй сюда!

И за плечо втащил Данилку обратно.

Деревнин стоял у стола и держал в пальцах что-то белое.

– Ты точно в этом месте хрусткое нашел? – строго спросил он. – Другого не было?

– Да я ее всю не обшаривал, – признался Данилка.

Подьячий и земский ярыжка, ухватившись за душегрею, стали перебирать ее пядь за пядью. Больше нигде и ничего не хрустнуло. Данилка же без спросу взял то белое, что положил на стол Деревнин.

Это оказался тоненький пласт бересты, в который были завернуты какие-то сухие веточки и корешки.

– Нет, будь она неладна! – воскликнул Деревнин. – Нет тут больше ничего, только эти гнусные коренья!

– Ты что нам за дрянь приволок? – напустился Стенька на Данилку. – Может, это коренья наговоренные? Может, ими порчу наводят?

– Да угомонись ты, – Деревнин бросил душегрею на стол. – Дуры-бабы мужиков к себе так приманивают! Была бы жива – я бы ее научил, как коренья в одежду зашивать!

– Про баб я знаю! А этот-то зачем нам коренья принес? Не сам ли он их туда зашил? – возмущенный несправедливостью судьбы, изъявшей долгожданную кладовую роспись и подложившей черт знает что, Стенька плел околесицу и не мог остановиться. – Такое в приказ принести?! А ну как государево «слово и дело» сейчас крикну?

Данилка уставился на Стеньку без страха, только с удивлением, словно бы на диковинную птицу попугая, которая стала на Москве общей любимицей, проживала в золоченых клетках да в боярских хоромах, и говорила порой такие слова, что все только диву давались.

Иначе глядеть на беснующегося земского ярыжку не давала ему шляхетская гордость. Она же подсказала неожиданные слова.

– Кричи, – сказал он, неожиданно для себя, с непоколебимым спокойствием. – Какой с дурака спрос?

Повернулся и пошел прочь.

– Гаврила Михайлович! – не в силах расстаться с заповедной мечтой о кладовой росписи, вскричал Стенька. – Да он же сам оттуда бумажку-то вынул, а коренья зашил! А запись-то у него!

Неизвестно, до каких бы еще поклепов додумался Стенька, но Данилка, толкнув дверь и одновременно нагнувшись, потому что был дверной проем и с полукруглым своим навершием вместе, ему по ухо, налетел на Башмакова, которому нагибаться почти что не приходилось.

– Тебя куда несет? – спросил, заталкивая его обратно, дьяк. – И что тут у вас деется? Орете – на Ивановской слыхать!

Деревнин и Стенька переглянулись.

– Вот, в душегрее коренья были зашиты, – подьячий показал берестяной сверточек. – Мы думали – бумага, оказалась эта дрянь.

– Ну, думали, а чего орали? Какую запись поминали?

Деревнин показал на Стеньку:

– Его спроси, Дементий Минич. Ему там кладовая роспись померещилась. Что лесные-де налетчики клад схоронили, а роспись велели Устинье зашить. Вот до чего додумался!

– И сами втихомолку поглядеть решили?

– Вон, это он душегрею взрезал, – вторично показал Деревнин на Стеньку.

Башмаков повернулся к земскому ярыжке, хотел было что-то сказать – да рукой махнул.

– Ступай отсюда, сделай милость! Чтоб я тебя тут не видел! Кладоискатель!

Стенька вылетел, как ошпаренный.

Но на прощание таким взглядом одарил – нет, не Башмакова, Башмаков виноват ни в чем не был, и не Деревнина, с Деревниным ссориться все равно не с руки, – а того, из-за кого вся суета вокруг душегреи началась! Данилку Менжикова.