Заколдованная душегрея

– Да опоздали, – Настасья вздохнула. – Когда на дворе тех увидали, кого Гвоздь порешил, то и поняли – нет больше Федоры Тимофеевны.

– Как же вы это поняли?

Настасья поглядела на дьяка с удивлением – мужик в таком чине, а простых вещей не разумеет!

– Да чего ж Гвоздю их убивать, пока они не помогли со свахой управиться да с той девкой, что у нее жила? А как дело сделано – он от них и избавился, чтобы случайно не проболтались. Должно быть, княжич велел. Ты, батюшка Дементий Минич, дознаться вели! Пусть того Гвоздя на одну доску с княжичем поставят! Он, Гвоздь, много расскажет!

Так убежденно говорила Настасья, будто и не она расплатилась с княжьим подручным за своего дружка.

– Ну, как с Гвоздем быть – это уж не твоя забота, – одернул девку Деревнин. – Стало быть, поглядели через забор да и ушли?

– Нет, мы на двор взошли. Думали, может жив кто. А в горницы подыматься не стали. И тогда только ушли…

– Остальное мы знаем, – не дождавшись продолжения, сказал Башмаков. – Что ты Марьицу Сверчкову от смерти спасла – за это Бог наградит. Ступай, скажи Марьице, что настал ее час.

– Ох, и хлебнем же мы лиха со старой дурой, – заметил Деревнин. – И у толкового-то мужика сказку отбирать умаешься, а баба первым делом в слезы.

– Ну, вот тебе баба, которая без слез обошлась, – Башмаков показал на Настасью. Та усмехнулась:

– И рада бы, да Москва слезам не верит!

С тем и вышла.

– И точно, что зазорной девкой сделалась, никакого стыда, – заметил подьячий.

Дверь приотворилась и показалась половина круглого бабьего лица вместе с одним рожком двурогой кики.

– Заходи, заходи, раба Божия! – велел Деревнин. – Долго ли тебя дожидаться-то?

Вошла Марьица Сверчкова.

Это была такая баба, что вдвоем обнимать надо. Должно быть, за дородство ее и взяли мамкой к новорожденной княжне – пышная мамка дому украшение! Сейчас же Марьица имела вид горестный и, войдя, первым делом разрыдалась.

– Ну вот, что я говорил? – Деревнин тяжко вздохнул. – Уймись ты, сопли утри да и сказывай все по порядку.

– Да что сказывать-то? – прорыдала Марьица.

Слезы так и текли по толстым щекам, губы раскисли и кривились, Деревнину прямо плюнуть захотелось – до того баба была нехороша.

– Все, – сказал Башмаков. – Все, как было. Гаврила Михайлович, напомни-ка…

Деревнин взял из лежащих на столе столбцов один и отмотал немного.

– «И та сваха Федора Левашова стала искать, кто бы разведал про князя Обнорского дочь, почему ее замуж не отдают», – прочитал он. – Это, дура, сказка, которую у девки Катерины, что жила у Федоры, отняли. Катерина – тут же, в светелке, понадобится – на одну доску с ней поставлю! И она рыдать не будет – все про тебя распишет!

Марьица закивала, как если бы поняла.

– Слушай, вдругорядь повторять не стану! «И была-де она у бабы-корневщицы, и та баба идти на двор к Обнорским разведывать не пожелала. И февраля третьего дня в ночь она собралась и тайно поехала к Устинье Натрускиной, та Устинья-де знакомицу Агафью имела в дворне Обнорских, и Федора, поглядев в святцы, узнала, что у той Агафьи должны быть именины, так чтобы Устинья собралась и пошла к той Агафье разведать про княжну, и деньги ей обещала – полтину…»

– Кто кому деньги обещал-то? – переспросил Башмаков.

Деревнин, шевеля усами, безмолвно перечитал запись.

– Да сваха же той Устинье! – воскликнул он.

– Впредь вы там у себя в приказе пишите вразумительно, – велел Башмаков. – Не только что я – вон и Марьица ни слова не разобрала.

– Ну так я попросту расскажу, – сердясь на упрек, отвечал Деревнин. – Что ночью к Устинье кто-то в возке приезжал, соседка видела, при нужде подтвердит. Наутро Устинья собралась, принарядилась и отправилась в гости. Что принарядилась, знаем доподлинно – надела свою любимую душегрею, которую сама и сшила. Вот она, душегрея! Признаешь?

– Ох, признаю, признаю! – забормотала Марьица.

– И ушла Устинья на княжеский двор, никем не замеченная. А на следующее утро ее раздетую подобрали возле Крестовоздвиженской обители. Вот и скажи нам – как к тебе та душегрея попала?

Но баба никак не могла прекратить свои рыдания.

– Ох, пропала, ох, пропала… – только и могла она вымолвить.

Деревнин и Башмаков переглянулись.

– Если ты кого боишься, так того человека бояться не след, – сказал Башмаков. – Про того человека мы уж немало разведали. И ты его в жизни больше не повстречаешь – вот разве что он из Соловков сбежит. Но там братия строгая, и не таким ослушникам укорот давала.

Марьица подняла зареванные глаза.

– Неужто впрямь? – спросила с надеждой.

– Ему бы у Лобного места башку снести, – хмуро ответил дьяк, – да государь милостив. Я полагаю, всех троих разметают по дальним монастырям на покаяние. Ну, будешь ты говорить?

– Буду, буду, батюшка мой! – И тут, словно боясь, что отваги ненадолго хватит, Марьица зачастила: – Моя вина, мой грех! По обителям босиком пойду, замолю! Все продам, к образу матушки-Богородицы оклад с каменьями куплю!

– Это хорошо, – одобрил Деревнин. – Так что же было с той душегреей?