Заколдованный круг

Веселая это была работа. Последнее время по той или иной причине — а может быть, и по многим причинам — он ходил словно в воду опущенный, но сейчас, работая в кузнице, в этом удивительном ядреном воздухе, он почувствовал, что на душе становится легче. Он бил молотом по красному, сыплющему искрами железу и пел.

Пел он разные песни, все, что приходило в голову.

Мой конек стоит в конюшне,
То не конь, а сущий клад:
Позолочены копыта,
Уши синие торчат.

Или другую песенку, которая ему очень нравилась.

В Загорье однажды я пошел
Ржицы себе купить.
Купил я дюжину побродяжек
И про рожь успел позабыть.

Но всего чаще он распевал балладу о Вилеманне и Синей горе.

Тут Вилеманн-витязь коня оседлал,
А кукушка пропела беду.
И Вилеманн к Синей горе поскакал.
И пала роса,
И изморозь белая пала.

Синеет гора уже недалеко,

О дику былинку[18] споткнулся Серко.

Трубит Вилеманн в позолоченный рог,

Да сам уж споткнулся о дик колосок.

Не взвижу я больше зари поутру,

Где полдень, где полночь, я не разберу.

Не взвижу я более ясного дня,

Не стало дороги теперь у меня.

Не стало просвета во мраке ночном,

И мне не вернуться в родимый дом.

Юн качал мехи, но частенько наведывался к наковальне посмотреть на работу — говорил, что хочет поучиться. Схватывал он все быстро и говорил, что работа эта веселая.

Он тоже начал напевать песни Ховарда.

— Занятно у тебя на родине поют, — сказал он. — Попытаюсь выучиться.

Вскоре он уже знал эти песни, — но петь их по-телемаркски так и не научился.

Ховард и Юн проработали в кузнице много дней.

Однажды свет в дверях заслонила какая-то фигура, и в кузницу просунулась благостно склоненная набок голова. Это был один из ближайших соседей, Ханс Энген, хэугианец, здешний праведник, как его — не слишком дружелюбно — называли в Нурбюгде. Ховард помнил его по свадьбе — он был только в первый день. На лице у Энгена словно застыли следы слез, пролитых над скверной человеческой. На полшага позади стоял его восемнадцатилетний сын, как и отец, склонивший набок голову, но следов от слез на лице его было пока еще поменьше. Он повторял все движения отца. Если отец делал шаг, то и сын делал шаг, если отец пятился, пятился и он.

Старуха Мари рассказывала Ховарду о Хансе. Хороший он хозяин, особенно с тех пор как стал хэугианцем — эти люди помогают друг другу, учат друг друга. Но вот веселым собеседником его не назовешь. И не приведи господь иметь такого отца. Когда его сын, меньшой Ханс, проказничал, бывало, мальчишкой, Ханс отзывал его, объяснял, что тот сделал плохого, и говорил под конец: «А теперь подумай об этом до субботы».

А в субботу уводил мальчонку в дровяной сарай и порол, часто до крови. Крики несчастного ребенка были слышны на всех соседских хуторах.

Так мальчик и стал забитой тенью своего отца.

— Бог в помощь! — сказал Ханс. — Слышу, поете вы. Хороший обычай. Я сам тоже часто пою, как умею. Нельзя забывать господа, ни трудясь, ни отдыхая. Хм. А вот тот псалом, что ты пел, я такой мелодии вроде бы не слышал…

— Это псалом из Телемарка, — ответил Ховард.

Юн растягивал мехи в углу и ухмылялся. Хэугианец заметил это, но виду не подал. Ему не с руки было оскорбиться и уйти, слишком уж хотелось узнать, чем тут занимаются.

Ага, стало быть, они мастерят железные лопаты, вилы и кирки. На вид неплохо. А они не слишком тяжелы будут?..

— Поднатужиться придется, — ответил Ховард. — В Писании сказано: «В поте лица твоего будешь есть хлеб».

Верно, верно. Но вот он по простоте душевной всю жизнь считал, что железо землю отравляет…

— Посмотрим, — сказал Ховард. — Что-то в тех местах, где сейчас и плуги, и бороны, и лопаты, и вилы из железа, не замечали этого.

Да, да, верно. В столице — и в других больших городах — там, конечно, в этих делах больше смыслят, чем тут у нас в глуши, где народ по простоте душевной только пахать умеет.

На это Ховард ничего не ответил, а хэугианец, еще раз обшарив взглядом кузницу, отправился восвояси, благостно склонив набок голову.

— Ты бы как-нибудь при случае научил меня этому псалму, — сказал он на прощание.

Да, мужик неглупый. Но вот этот вечный его благостный вид, ну прямо ни дать ни взять Иисус!

— Тьфу ты, что за дрянь человек!

Юн даже сплюнул.