На другой день после отъезда заводчика Рённев почувствовала себя плохо и слегла. Простыла, наверное, сказала она, хоть на простуду это и непохоже. Главное, очень уж ее мутит. Не переберется ли Ховард пока в гостевую? Когда ей нездоровится, ей хочется быть одной. Ховард и так и этак предлагал помочь, но она улыбалась и с благодарностью отказывалась. Когда болеешь, мужчины только мешают.
Случилось это в среду. Четверг и пятницу она пролежала, но в субботу снова встала — слегка побледневшая и притихшая, но в остальном, казалось, вполне оправившаяся.
— Мне бы, конечно, еще денек-другой полежать, — сказала она, — но сегодня к вечеру приедет пастор и надо кое за чем присмотреть.
К вечеру действительно приехал приходский пастор Тюрманн. У него вошло уже в обычай останавливаться в Ульстаде. Кистер только радовался этому: его хуторок неподалеку от церкви был совсем крохотный, а кормил он восемь душ.
Ула Викен, новый старший работник у пастора, словно телохранитель, сопровождал его. На седле у Улы висело ружье: после снегопада во многих местах у дороги появились волки.
Пастор медленно, с трудом слез с коня. В последнее время двигаться ему стало нелегко, он, пожалуй, рановато состарился: ему, впрочем, было уже под шестьдесят. Увидев, что Рённев и Ховард вышли встречать его на крыльцо, он просиял.
Как всегда, пастор был ласков и говорлив. А Рённев умела принять гостей, на Заводе, видно, она прошла хорошую школу.
В основном пастор говорил о том, как плохо в здешних селениях обрабатывают землю; это был, так сказать, его конек. А здесь, в Нурбюгде, отсталость была видна еще больше, нежели в главном приходе.
— Славно, что ты здесь вроде бы миссионер, доброе дело проповедующий, дорогой мой Ховард! — сказал пастор.
Ховарда передернуло.
Уже смеркалось, когда пастор с Ховардом, не торопясь, прошлись по полям. Зрение у пастора было хорошее, и теперь передернуло его.
— Запущено! Как ужасно запущено! — повторял он.
Но когда они подошли к большому заболоченному лугу и Ховард принялся рассказывать, что он тут собирается сделать, лицо пастора просветлело.
— Шестнадцать молов земли! — воскликнул он. — Если почва не стала кислой, то это будет, возможно, лучший из всех твоих участков, дорогой мой Ховард!
Прошлой осенью, когда Ховард приезжал сюда, чтобы помочь Рённев советами, он вбил здесь глубоко в землю несколько шестов. Он собирался, когда снова попадет сюда — летом, предполагал он, — вытащить их и по виду и запаху определить, стала ли почва кислой.
Он подергал шесты, но они, как и следовало ожидать, крепко вмерзли в землю.
Пастор с интересом следил за ним.
— Это напоминает мне ту просто загадочную враждебность по отношению ко всяким переменам, которую мы повсюду встречаем и которая зачастую всего сильнее бывает у тех, кто от таких перемен всего больше выгадал бы! — сказал он. — Отчего это так? Причина кроется, видимо, в общем складе характера народного, коему чуждо воспринимать новые мысли.
Взгляни на эти стоящие в болоте столбы, которые ты по той или иной причине хочешь извлечь, ибо они тебе мешают. И вот ты замечаешь, что столбы
Пастор лег слать рано, как всегда накануне проповеди.
Но на следующий день он не говорил в церкви о шестах на болоте. Он выбрал для проповеди притчу «Вышел сеятель сеять…». Ведь скоро сев. И он принялся объяснять пастве, что крестьянин как раз и должен зарыть в землю свою мину[17]
и тогда она принесет десять мин.Он сумел коснуться при этом осушительных канав, севооборота и посадок картофеля: ведь он обнаружил, что здешняя песчаная почва весьма подходит для этого растения — на благо людям и к радости господней.
Крестьяне сидели и слушали или делали вид, что слушают. Многие из них были с похмелья, один оглушительно храпел. Но к этому пастор Тюрманн привык. Нужно сеять и сеять, даже если большая часть семян падает на места каменистые.
На самых задних скамейках сидела группа хэугианцев. Почти все время они не поднимали глаз. Лишь несколько раз, когда пастор особенно распространялся о благотворности севооборота и удобрений, они переглянулись и медленно покачали головами.