Закон Моисея

Пару лет назад я нарисовал фреску в детском отделении французского госпиталя. Ряд за рядом больных детей и пациентов с раком наблюдали со своих коек, как я создавал оживленный карнавал с танцующими медведями, кувыркающимися клоунами и слонами в парадных костюмах. Но за плечами троих детей стояли мертвые. Не для того, чтобы утащить их в ад – ничего столь зловещего. Они меня не пугали – я понимал, почему они там. Когда придет время – а это случится скоро, – этих детей встретят близкие и поприветствуют их дома. К тому моменту, как я закончил расписывать стену, эти дети уже умерли. Это не вызвало у меня страха, но ощущения все равно были не из неприятных. Все больницы полнились мертвыми и умирающими.

Фреска, которую я нарисовал для доктора Анделина в Монтлейке, вдохновила на подобное решение еще несколько местных больниц. Месяц назад ко мне пришли из онкологического центра, и, после небольшого давления с их стороны, я согласился уделить им свое время и таланты, чтобы нарисовать очередную веселую, исполненную надежды фреску. Это хорошая реклама. Реклама, в которой я не нуждался. Но Таг искал спонсоров для своего клуба, и когда он рассказал, что в его списке был один из главных покровителей больницы, я поставил этого покровителя в известность, что цена за мою работу – пожертвование «Команде Тага». Но фреска негативно сказалась на моем состоянии.

Я чувствовал себя невероятно уставшим. И, возможно, эта изможденность сделала меня более уязвимым перед мальчиками-призраками и воспоминаниями, которые лучше забыть. Встреча с Джорджией спутала мои мысли и вернула безнадежность былого Моисея. Моисея, который не мог себя контролировать. Моисея, который потерялся среди красок. Я никогда не хотел возвращаться ни в Леван, ни к Джорджии, ни к своему прошлому. Поэтому с годами я завалил воспоминания о Джорджии камнями и похоронил ее на дне моря. Однако каждый раз, когда я разводил его, чтобы пропустить людей, с их воспоминаниями поднималась и память о ней – и тогда я думал о Джорджии. Вспоминал, как желал ее и в то же время ненавидел, как хотел, чтобы она оставила меня в покое и в то же время никогда не отпускала. И скучал по ней.

Когда это происходило, я перечислял пять вещей, которые я ненавидел. Она всегда называла пять плюсов, а я пять минусов. Я ненавидел ее наивность и легкую жизнь. Ненавидел простецкий говор и провинциальные убеждения. Ненавидел, что она думала, будто любит меня. Это было хуже всего.

Но было в ней и много того, что я не мог ненавидеть. Ее пламя, упрямство, как ее ноги обхватывали меня за талию, как ее взгляд сосредотачивался на мне, требуя всего и сразу, пока я пытался доставить ей удовольствие и не влюбиться. Джорджия хотела меня целиком. Все до последнего кусочка, не оставляя ничего личного.

И все же она была так прекрасна.

Я закрыл лицо подушкой и застонал, пытаясь выкинуть из головы воспоминание о ее пораженном лице и округленных карих глазах, сомкнувшихся с моими. Джорджия расцвела с годами, ее бедра стали шире, грудь больше. А вот лицо, напротив, исхудало, из-за чего ее скулы стали более очерченными, словно вся юношеская полнота покинула ее и отправилась в место получше. Джорджия стала женщиной – осанка прямая, взгляд твердый. Даже узнав меня, она не поежилась и не дала слабину.

Но наша встреча определенно ее потрясла. Как и меня. Я видел это по тому, как она стиснула зубы и сжала кулаки. По тому, как она задрала нос и сверкнула глазами. А затем Джорджия отвернулась и перестала обращать на меня внимание. Когда лифт остановился и открылись двери, она просто вышла, даже не оглянувшись, ее длинные ноги в обтягивающих джинсах двигались в до боли знакомой походке и в то же время совершенно по-новому. А потом двери закрылись перед моим носом, хоть мы и доехали до последнего этажа. Я пропустил свой. Мне не хотелось уходить. Поэтому я позволил уйти ей. Ничего хорошего из этого не вышло. Я не знал, зачем она пришла в больницу. Джорджия не улыбнулась и не кинулась мне в объятия, как делали старые друзья, когда случайно встречались спустя много лет.

Я только обрадовался. Ее реакция была более красноречивой. Она отражала мою собственную. Если бы она улыбнулась и обменялась со мной парой бессмысленных фраз, мне бы пришлось записаться на прием к доктору Анделину. Даже на несколько приемов. Это бы уничтожило меня. Джорджия преследовала меня больше шести лет, и судя по выражению ее лица, когда я вошел в лифт, воспоминания обо мне тоже не давали ей жить. В этом было некое утешение. Слабое, но все же.

Я выглянул из-под подушки, чтобы проверить, исчез ли мальчик, и выдохнул с облегчением. Маленькая мышка улетела. Я взбил подушку и, положив ее под голову, перевернулся на другой бок.

И тут же вскочил с кровати, с руганью откидывая подушку. Он не ушел. Просто подошел ближе. Так близко, что я видел длину его ресниц, контур верхней губы и как загибалась по краям застежка на его черном плаще.