Закон парности (Гардемарины, вперед - 4)

Получив по шее не один раз, а не менее пяти, причем один раз так, что искры из глаз вышиблись, барон начал говорить и, уже начав, не мог остановиться. Он, Иона Блюм, поставлял в Кенигсберг на Торговый дом Альберта Малина сведения о русском флоте. Сведения эти поступали к банкиру Бромбергу, он же маркиз Сакромозо. Как ими распоряжался оный Сакромозо, Блюм не знает. Были названы фамилии людей из адмиралтейства, с верфей и даже из Тайной канцелярии, это были маленькие чиновники, мошки, желающие подработать. Про Анну Фросс он решил молчать даже под пытками, и не потому, что был слишком смел, просто понимал - такого рода признание может стоить ему жизни. В конце концов допросы вылились в бесконечный, захлебывающийся рассказ о русских кораблях.

- Днями и ночами может рассказывать, что твоя Шахразада,- сообщил не чуждый мировой культуре Почкин.- Я ему сказал, мол, осудим тебя, сошлем в Сибирь, так ты там в тишине военный труд можешь написать.

- А он что - согласился? - усмехнулся Лядащев.

- Плакал больше. И опять же... травил в лохань.

- Про шифровку с именем Мелитрисы Репнинской что говорил?

- Говорил, что этим делом занимается Брадобрей.

- Ты спроси у него в следующий раз - кто такая племянница леди Н.

- Я спрашивал. Говорит, что это Репнинская и есть. Такую ей придумали кличку.

- Врет.

- Не похоже, Василий Федорович. Я с бароном много работал и шельмовскую душу его досконально изучил. Я теперь сразу могу определить, когда он правду говорит, а когда пули льет.

- На "Св. Николае" плыла и Мелитриса Репнинская, то есть княгиня Оленева. Так?

- Так. Весьма милая особа, веселая, приветливая. Ее, между прочим, морская болезнь совсем не мучила.

- Просто- она счастливая... А счастье, говорят, лучшее средство от морской болезни. Блюм и Репнинская не встречались?

- Это вы про очную ставку говорите? Нет. Не посмел я в медовый месяц княгиню в трюм водить.

- И правильно сделал. Но интересно, как бы повел себя Блюм, если б ее увидел?

- Никак он себя не повел. Совершенно был спокоен, а княгиня, если б князь Оленев пальцем на Блюма не показал, и внимания бы на него не обратила.

- Почему это князю Оленеву понадобилось в Блюма пальцем тыкать?

- Они столкнулись на причале в Кронштадте, тогда Блюма на берег сводил, а князь вдруг и спросил меня: "Кто этот господин?" А я говорю: "Об этом человеке спрашивать не положено, поскольку он под арестом". На эти мои слова князь очень удивился. "Странно,- говорит,- я этого маленького хорошо помню. Вечно он у меня под ногами вертелся в самое неподходящее время".

- И все?

- Все.

- Что ж ты не узнал, что это за время такое?

Почкин только пожал плечами.

Лядащев каждый день пенял себе, что не идет с визитом к Оленевым. Неделя прошла, как фрегат Корсака стоит в Кронштадтской гавани, а он не может выкроить вечера, чтобы повидать Мелитрису и ее важного мужа. Последний разговор с Почкиным решил дело. Лядащев послал с казачком записку к Оленевым, а сам с помощью лакея начал приводить себя в порядок. Наряды его явно устарели и вышли из моды, а в заграницах заниматься покупками не было времени. Но если из темно-серого парика выбить пыль, а на голубом камзоле серебро мелом почистить, то оно и сойдет.

Видимо, Мелитриса видела из окна, как подъехала карета Лядащева, потому что лакей только успел снять с него епанчу, как она, презрев все условности светской дамы, бросилась ему на шею и закружила по прихожей, огромной, как зала, приговаривая на все лады:

- Ах, Василий Федорович! Неужели Василий Федорович к нам пожаловали? А я вас все жду, жду! Никита, иди сюда скорее! К нам Василий Федорович пожаловали!

Князь Никита уже спускался по лестнице. Лядащев с удовольствием отметил, что на лице его не было выражения обычной кислой вежливости, на нем сияла только голая радость. Последние ступеньки он пробежал бегом, потом туго пожал руку гостя.

- Спасибо вам, Василий Федорович. Мелитриса мне все рассказала,- он повернулся к жене: - Ангел мой...

Мелитриса тут же нырнула ему под крыло, изогнулась в нежном порыве, потерлась носом о бархат камзола. "Тут, слава Богу, все на своих местах",подумал Лядащев.

Это был замечательный вечер. Радость встречи была не просто сложением, но умножением, даже возведением в степень. Когда горестные и жестокие приключения прожиты и стали воспоминанием, говорить о них не страшно, а весело и... тревожно, по-хорошему тревожно. Словно черное окно открывается в мир и упругим сквозняком втягивает в тишину натопленной гостиной дыхание той жизни. И теперь сама комната и ее обиходные предметы - съемы для нагара со свечей, серебряный молочник, медные щипцы у камина, чашки с дымящимся кофеем- тоже становятся свидетелями тех событий, чтобы при случае напомнить хозяевам: ничего не ушло, не кануло в Лету, пока вы живы, пока живы ваши потомки, реальностью будут и Цорндорфская бойня, и сожженный Кистрин, и лазарет в подвале, и побег в тайном чреве кареты.

- Василий Федорович, главный мой вопрос к вам - как пастор Тесин? этим вопросом Никита сразу вернул жизнь в сегодняшнее русло.