Закон парных случаев

А потом случилось… Я не могу вспомнить, – она потерла лоб, – я шла около парка, днем, жарко, хотя был сентябрь, рядом остановилась машина, пикап, дверца распахнулась… их было двое! Я застыла столбом, чувствуя, не могу дышать, двинуться с места. Мне бы убежать, а я как прикипела! Помню их руки, хватающие меня, боль… и больше ничего. Дальше была каморка с закрытым окном и горящая под потолком лампочка. Помню неровный ржавый шнур, на котором она висела. Я лежала на досках, это было что-то вроде нар, и тонкий жесткий матрац. Там была еще кладовка, занавешенная тряпкой, я все время смотрела туда, – боялась, что там кто-то есть и он выйдет. Попыталась встать, и меня затошнило. Снова попыталась, медленно, осторожно… Думала, меня били или… – она запнулась. – Но ничего не болело, только плечо и руки, они меня не тронули, и я не понимала, зачем они привезли меня сюда. Добралась до двери, думала, она открыта, но она была заперта. Я стала стучать и кричать, но никто не пришел. Я даже не знала, день тогда был или ночь. Стала вспоминать, как это было… Лиц не рассмотрела, они были в натянутых на лицо шапочках, помню, от одного сильно воняло потом, а у другого на среднем пальце правой руки был массивный серебряный перстень. И еще помню запах бензина в машине…

На табурете около кровати стояла бутылка воды. Я выпила, потом легла. Лампочка светила прямо в глаза, а выключателя не было. И очень тихо. Я лежала и прислушивалась, думала, кто-нибудь придет, но никто не приходил. Я думала, это пытаются достать Толю, конкуренты или… не знаю! Представила, как он сейчас бегает, ищет меня, сходит с ума… Потом сообразила, что они хотят выкуп, поэтому никто не приходит, чтобы я потом не сумела их узнать. Мне стало легче. Я думала, Толя отдаст им деньги, они откроют дверь, и я уйду. Еще день, и они меня отпустят! Я выпила всю воду, но никто не пришел, и я подумала, что Толя отказался платить… А потом пришел мужчина, принес воду, сыр и печенье. Бросил пачку на табурет. Я схватила его за рукав, а он оттолкнул меня. Я закричала. Я кричала и не могла остановиться, а он вышел и запер дверь. Я ела печенье и мне было стыдно, это как подачка собаке, я давилась печеньем и ненавидела себя. Он даже не хотел говорить со мной, не сказал ни слова. Оттолкнул… Выше локтя были синяки, там, где они хватали меня… Они даже не вывели меня в туалет, я пролезла в кладовку и там… И больше всего боялась, что они войдут! Потом я просто спала… Даже не спала, а просто лежала, ни о чем не думая. Я не слышала, как открывалась дверь, и кто-то входил, но на табурете снова были вода и печенье. Но я уже не хотела есть, я даже не вставала. Просто лежала, ждала, когда они меня убьют. Или я умру от голода. Мне было все равно. Толя не дал им денег, я никому не нужна. И вся моя непутевая жизнь: бедность, работа и только полгода счастья! Я вспоминала Таиланд… Там было много солнца и море сверкало так, что больно глазам даже через темные очки… Мы ели в маленьких ресторанчиках без стен, еда была необыкновенная и вкусная, а на потолке крутился громадный красно-желтый пропеллер, а на полу лежали плетеные циновки…

Она заплакала. Шибаев молчал, слушал. До сих пор она была потерянной неадекваткой, как сказал Алик, а сейчас в ней прорезалось что-то человеческое. Капитан Астахов говорил, что она спокойная, ни рыба, ни мясо, незаметная… и так далее. В «Мегацентре», когда она оглядывалась и убеждала его, что у нее все в порядке, она была другой, когда кричала ему вслед «сволочь» – тоже, и сейчас она была другой, покорной, искренней, открытой. Ни притворства, ни придуманной роли, ни попытки играть. Он чувствовал, как уходят досада и раздражение, и еще думал, что не может бросить ее вот так, в этом странном состоянии, с воображаемым черным человеком…

– И самое главное, Саша, страх!

Она смотрела ему в глаза, говорила быстро и с облегчением, и Шибаев подумал, что у нее никого нет. Абсолютно никого. Ей нужно выговориться, как и всякому человеку…