Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Каждое утро он мыл пол в своей камере, так полагалось. Открывая окно, глядел сквозь решетку вниз - кто там гуляет в загородках? Не раз видел Кривенко, тот угрюмо шагал по своей клетке взад и вперед и курил. Хотелось окликнуть его, чтобы поднял голову, встретиться взглядами, приветственно помахать рукой... Но страж на вышке непременно услышит, заметит, и, чего доброго, Сергея Николаевича лишат прогулки... Иногда Шелгунов видел в загородке Станюковича, видел Усову - и жалел ее особенно: женщине в таких условиях должно быть гораздо тяжелей...

Однажды утром, при мытье пола, он почувствовал, что ему не согнуться и не разогнуться - все болело, словно били его палками. Пришел тюремный доктор. Он распорядился перевести больного в лазарет. Это было в конце июля.

Перевели его с шестого на второй этаж. Здесь лазарет занимал ряд камер по одну сторону длинного коридора, причем камера Шелгунова оказалась крайней, рядом с лязгающей дверью из чугунных прутьев от пола до потолка, дверь эта перегораживала вход с лестничной площадки в коридор.

Доктор прописал ему продолжительную прогулку. Теперь Шелгунов гулял но два часа в день, с четырех до шести, и не в загородке, а в другом дворе, где никаких загородок не было. Присев на лавочку, смотрел на голубой квадрат неба над тюремным двором, следил за уплывающими облаками, провожал взглядом летающих голубей или считал окна камер по всем четырем сторонам двора.

Узнал он, что в тюрьме есть небольшая библиотека, и попросил служителя, который ведал ею, принести каталог. Тот принес тетрадь, в ней был список всех имевшихся книг - всего немногим более сотни названий. Библиотека была составлена из случайных пожертвований. В списке преобладали переводные развлекательные романы, русских книг оказалось мало: сочинения Достоевского, отдельные книжки Гаршина, Левитова, некоторых других. Но ни Гоголя, ни Тургенева, ни Щедрина...

Доктор, зайдя в камеру, увидел на столике библиотечную тетрадь, перелистал и сказал:

- Читайте Диккенса, Теккерея, «Дон-Кихота», но отнюдь не Достоевского.

Заботился, как можно было понять, о нервах больного арестанта...

С каких же книг начать? Ну, разумеется, с тех, что помогут отвлечься. Начал с сочинений о путешествиях. Лежа на железной пружинной койке, с книжкой в руке, уносился воображением своим в американские прерии, в Канаду, в Бразилию, в Китай - всюду, где в реальной жизни побывать не довелось... Перечел с удовольствием «Дон-Кихота», перечел Диккенса и Теккерея - нашлось по одному роману. Затем принялся за французские бульварные романы, один глупее другого, на воле такие не взял бы в руки, переводы подобных романов он отказывался печатать, когда был редактором журнала... Наверно, такие книги можно читать только в тюрьме. Только в тюрьме нормальный человек может стремиться убивать время... А писать Шелгунов не мог: без откровенности, невозможной в тюремных условиях, уже не было никакого желания писать. К тому же он с болью сознавал: печататься ему теперь негде.

Он возмечтал уехать в деревню, как только его освободят - ведь должны же освободить. Надо будет продать в Петербурге все свое скромное имущество. Кроме книг. Впрочем, и книги можно частью сбыть - не все ведь стоит перечитывать. Он поедет в Смоленскую губернию: Александр Николаевич Попов подтвердил свое приглашение - уже в письме сюда, в «предварилку», так что можно будет поселиться в его усадьбе...

Однажды в первой половине августа надзиратель заглянул в «глазок» и из-за двери громко произнес:

- Господин Шелгунов, к вам дама.

Вошла дама с розой в петличке жакета - вошла как свет и благоухание - Елена Ивановна Бларамберг. Шелгунов порывисто шагнул навстречу, поцеловал руку.

Вслед за нею вошел надзиратель, изнутри прикрыл дверь и встал, прислонясь к двери спиной. Его присутствие стесняло Елену Ивановну, и почти сразу она заговорила по-французски. Надзиратель ее прервал:

- Извините, я не понимаю по-иностранному.

- А розу подарить можно?

- Можно-с.

Шелгунов с признательностью взял роскошную полураспустившуюся розу на коротком стебле и бережно поставил в кружку с водой.

- Вам, конечно, здесь тяжело...- проговорила она.

Но жаловаться ему сейчас никак не хотелось.

- Нет, знаете, я себя здесь не худо чувствую. Я даже отдохнул... Последнее время - на воле - это была не жизнь, а каторга... Здесь меня, в общем, не притесняют.

Елена Ивановна сказала: только на днях она узнала, что он арестован. Сразу приехала в Петербург. Жандармский полковник, к которому она ходила за разрешением на свидание, просил ее - в самом деле просил - передать нижайшее почтение глубокоуважаемому Николаю Васильевичу. И сказал: «Это такой даровитый, остроумный человек!»

Ну да, почтение почтением, а чтобы выпустить на волю - нет! С этим не спешат!

- Да, да, они очень любезны, - язвительно заметил Шелгунов. И уже серьезно сказал: - Я убежден, что меня освободят в скором времени. А вот «Дело»... «Дело» погибло.