Закон тридцатого. Люська

— Не майо́р, а ма́йор, — поправил молчаливый Лева Котов.

— Ну, ма́йор.

— Плюха, — снова осклабился Володька, — а как коровы мычат?

— Сам дурак.

Виктор не слушал. Украдкой поглядывал на дверь. Ждал Оленьку.

Она появилась за минуту до звонка. Подошла к Ивану Ивановичу.

Иван Иванович поднял руку.

Оленька чуть вздрогнула от неожиданности. Пожала костяшки пальцев:

— Доброе утро, Иван Иванович.

— Доброе утро, — глухим утробным голосом ответил стоявший рядом Володька Коротков и спросил: — Ну, как? Это для Амебы, Витька придумал. «Дети, мне осталось полчаса до пенсии. Кто дополнит ответ?» — пропищал он тонко и хрипло. — «Я», — и Иван Иванович подымает руку.

Оленька скользнула взглядом по лицу Виктора, отвернулась, пожала плечами:

— Довольно глупо.

Пронзительно задребезжал звонок. Ребята начали рассаживаться по партам. Виктор уселся на свое место рядом с Плюхой. Укрепил конец проволоки в парте. Он так ждал Оленькиной улыбки! Затея с Иваном Ивановичем и в самом деле показалась ему глупой, но отступать было поздно.

Урок начался чин по чину.

Александр Афанасьевич заглянул в свою синюю тетрадочку, потом в классный журнал:

— Коротков.

Володька Коротков поднялся, грохнув крышкой парты, вперевалочку пошел к доске. Стал отвечать медленно, чуть не через каждое слово вставляя натужное «э-э-э… м-м-м…», словно камни ворочал.

Александр Афанасьевич смотрел в окно. Рамы были двойные. Низ наружных стекол замутнен изморозью, и кто-то умудрился нацарапать на них двух превеселых чертиков. Любой улыбнулся бы, но Александр Афанасьевич словно не видел их, он и Короткова, наверно, слушал и не слышал. Когда Коротков умолк, Александр Афанасьевич отвел взгляд от окна, промямлил:

— Кто дополнит Короткова?

Вместо привычного леса рук поднялась только одна. Не разглядев, кто поднял руку, Александр Афанасьевич кивнул:

— Пожалуйста.

Ребята засмеялись: руку поднял Иван Иванович.

Александр Афанасьевич побледнел, сунул синюю тетрадку и потрепанный учебник в большой желтый портфель и молча вышел из класса.

Никто не ожидал, что учитель уйдет. Все притихли.

— Дети, — сказал Виктор громко, чтобы нарушить эту внезапную тревожную тишину. — Мне осталось до пенсии девять дней. Неужели у вас не хватает терпения?

Никто не поддержал шутки. Оленька повернулась к Виктору и посмотрела удивленно и неодобрительно.

— Будет гром, — сказал Володька Коротков.

Плюха бормотнул лениво:

— Разжуешь и проглотишь.

— А я бы не доверял жалким людям преподавать литературу, — сказал Виктор, будто оправдываясь.

— Вопрос! — насмешливо бросил Коротков. — Литературу должен преподавать Иван Иванович!

— Сам дурак, — сказал Плюха.

— Хватит вам, — нахмурилась Лена Колесникова. — Вот уберут от нас Ивана Ивановича!.. Вся школа смеяться будет.

— Сестрица Аленушка печется о братце Иванушке! — съехидничал Коротков.

— Заткнись, — лениво откликнулся Плюха. — Не заберут.

— Могут. Они все могут, — сказал Коротков.

— Вот что, Виктор, извинился бы ты на всякий случай, — предложила Лена.

— Про запас, — уточнил Коротков.

— Перед кем? — спросил Виктор, хотя отлично понял, перед кем он должен извиниться.

— Перед Амебой, — подсказал Коротков. — Нельзя маленьких обижать.

— Все шутили, никто руки не поднял. А я — извиняться?

Ребята зашумели.

— Тихо! — крикнула Лена. — Соблюдаем демократию. Кто за извинение? Подавляющее большинство. — Она повернулась к скелету: — Иван Иванович?

Иван Иванович молчал.

— Утверждается! — Лена, согласно традиции, подняла вверх левую руку с оттопыренным большим пальцем и произнесла: — Закон скелета!

Ребята настороженно ждали, что ответит Виктор.

Он откликнулся глухо:

— Закон…

Все облегченно вздохнули. Они знали: он пойдет и извинится. «Закон скелета» — закон. Его нельзя нарушить.

Однажды Плюха не подчинился. Это было в прошлом году. Готовились к вечеру, посвященному Чехову, и изрядно проголодались. Класс постановил отправить Плюху за батонами и колбасой.

Плюха, и без того ленивый, а тут еще и уставший от перестановок декораций — на большее он не был способен, — отказался.

— Хорошо, — сказали ребята и послали за пропитанием другого.

Все последующие дни с Плюхой никто не обмолвился ни единым словом. Сначала он держался. Потом потемнел. Это было жутко. Кругом товарищи, а ты — один. Плюха ходил затравленный. Ему никто не подсказывал. С ним никто не садился за одну парту. Его будто не видели. О нем не говорили. Его не существовало.

Плюха решил повеситься. Раздобыл белый шнур и кусок земляничного мыла. Но шнур надо было привязывать к люстре: пододвинуть стол, снять с него скатерть, поставить табуретку, лезть. Потом делать петлю, выбивать табуретку из-под ног. Висеть. Долго висеть. Пока тебя не снимут…