Закон тридцатого. Люська

— Дуй в класс! — нахмурился Виктор.

— А чего я там не видел. Фаины?

— Взгреет.

— А ей сейчас не до нас. Она твоей особой заниматься будет, — ехидно хихикнул Коротков.

— Плюха, выдай ему!

Плюха поплевал на ладони.

Коротков быстро откатился к двери и пропищал оттуда:

— Звери задрожали, в обморок упали!..

Взвизгнула, захлопываясь, дверь.

— Ох, и зануда, — сказал Плюха добродушно.

— Не зануда, а ехида. — Виктор решительно соскочил с подоконника. — Пойдем, Плюха. С Фаиной надо в открытую. А то хуже будет.

Они постояли несколько секунд у двери класса, прислушиваясь к тишине за ней.

Потом Виктор решительно нажал на дверную ручку.

Фаина Васильевна стояла у стола. В классе было тихо-тихо, так тихо, будто не сидело в нем двадцать семь учеников, а только один Иван Иванович стоял в своем углу и глядел пустыми глазницами на Фаину Васильевну.

Дверь скрипнула резко в тишине, и все головы бесшумно и дружно повернулись к вошедшим. Все, кроме голов Ивана Ивановича и Фаины Васильевны.

— Можно? — спросил Виктор.

— Войди, Шагалов.

— Мы ходили извиняться перед Александром Афанасьевичем.

— Кто это — мы?

— Я и Веселов.

— Веселов в качестве добровольного страдальца? Или он тебе понадобился для амортизации?

Виктор не ответил.

— Я надеюсь, вы исполнили свое благородное намерение?

— Не успели…

— Зашли это дело перекурить?

Плюха шмыгнул носом.

— Садись, Веселов. А ты, Шагалов, постой немного, поскольку обсуждать мы будем твое поведение.

— А чего тут обсуждать, — сказал Виктор. — Глупо все вышло. Я не подумал…

— Не подумал. Первоклассники и то думают. А ты уже комсомолец.

Виктор взглянул на Фаину Васильевну.

У нее было строгое замкнутое лицо, обрамленное неестественно седыми волосами, белыми-белыми. Карие глаза в темных морщинках, бледные, строго сомкнутые губы. Никто никогда не видел ее в ярком платье. Даже по праздникам она надевала темное платье с глухим стоячим воротником и длинными рукавами. В школе ее побаивались самые отпетые. И все же лучше разговаривать с Фаиной Васильевной: не надо лгать и изворачиваться. Она умеет выслушивать и понимать правду.

Губы Виктора чуть дрогнули.

— Ну, что ж ты, Шагалов? Урок сорвал. Александр Афанасьевич сидит у меня в кабинете с приступом стенокардии.

Виктор украдкой глянул на Оленьку. Она рассматривала собственные руки, лежащие на парте. И ему вдруг стало стыдно стоять вот так перед всем классом, будто он тот самый Васька с макушкой, залитой чернилами. О чем она сейчас думает? Каким жалким, наверно, он ей кажется. Виктор чувствовал, как жар приливает к щекам, как начинают гореть уши, будто их только что надрали.

— Фаина Васильевна, — сказал он звонко. — Раз я виноват — накажите меня. Но стоять перед всеми я не буду. Это унизительно. — Он прошел между рядами парт и сел на свое место, обхватив голову руками.

По классу пронесся шорох, и снова стало тихо-тихо.

— Я понимаю тебя, Шагалов. Держать ответ всегда трудно. Надо иметь мужество. Но разве, оскорбляя другого, ты не унижаешь себя? Очень печальная история. Возможно, ее будут разбирать на педагогическом совете. Потому что виноват в ней не один Виктор Шагалов, а весь класс. Все были соучастниками. Даже ваш Иван Иванович.

— Иван Иванович не виноват, — бухнул Плюха.

— Я знаю, что у тебя благородное сердце, Веселов, — сказала Фаина Васильевна без улыбки. Она улыбалась очень редко. — Но даже если эту историю не будут обсуждать на педагогическом совете, то уж перед комсомольским комитетом тебе придется все-таки постоять, Шагалов. Как ты полагаешь. Колесникова?

Лена Колесникова была секретарем комитета комсомола. Она возвышалась на последней парте, как статуя, — длиннорукая, плоскогрудая, самая высокая в классе. Лена встала, неуклюже, по-мальчишечьи повела плечами:

— Конечно, комитет обсудит… Если вы считаете…

— Если я… А своих голов у вас, выходит, нет?

— У них есть свои головы, только они им дороги как память, — сказал с места Виктор.

— Что-то ты сегодня говоришь загадками, Шагалов.

— Они же как прикажут. Вот я уже год комсомолец. И что? Ничего. Как было — так и осталось. Ни я не изменился, ни ко мне не изменились. Читаем в газетах: комсомольцы то сделали, другое, туда-то поехали. Добиваются чего-то, а мы в школе — как неполноценные. Прикажут разобрать — разберут.

— Ваша задача — учиться.

— А в школе все учатся. Для этого и в комсомол вступать не надо, — сказал Виктор.

— Все так думают? — спросила Фаина Васильевна.

Класс молчал. Потом руку поднял Коротков.

— Я так думаю, Фаина Васильевна, что комсомолец должен быть примером, учиться и хорошо себя вести.

— Прописная истина, — снова с места возразил Виктор. — И слова у тебя какие-то детские: «хорошо себя вести». А я считаю, если ты комсомолец, то должен делать что-то еще большее, чем то, что должны все.

— Снег с крыш скидывать, — сказал ехидно Коротков.

Кое-кто хихикнул.

— Не знаю, может быть, и снег, — серьезно ответил Виктор.

— А я на крышу боюсь. Высоко очень, — жалобно произнесла маленькая Сима Лузгина.

Ребята развеселились.