Законы отцов наших

У этого типа вид алкоголика или наркомана. Совершенно седая голова не оставляет сомнений относительно возраста. Его обвиняют в попытке вооруженного ограбления: пытался отобрать деньги, приставив к горлу жертвы лезвие бритвы.

— Будто я не знаю, — отвечает арестованный и предстает передо мной с тоскливо-обреченным взглядом.

Пробежав глазами полицейский протокол с описанием незаурядного криминального прошлого — девять ходок, по моим приблизительным подсчетам, — я задаю ему вопрос:

— Мистер Джонсон, сколько дней прошло с тех пор, как вы последний раз вышли из тюрьмы?

Кого только не бывает здесь: старший вице-президент банка «Ферст киндл» — арестовали в Норт-Энде за попытку приобрести дозу героина. Или вот другой интересный случай: семидесятилетняя бабушка, которая сорок четыре года проработала продавщицей в магазин садово-огородных принадлежностей и пользовалась безупречной репутацией, вдруг ни с того ни с сего принялась подделывать накладные. И присвоила себе почти тридцать две тысячи долларов. Иногда у меня мелькает мысль, что если я проработаю здесь еще несколько лет, то увижу в этом зале представителей всех профессий, какие только существуют на планете.

Очень часто мне приходится видеть перед скамьей молодых черных мужчин. До боли знакомая история, отраженная в протоколе или в ходатайстве об освобождении под залог: нищета, насилие, безотцовщина, исключение из школы, безразличие со стороны окружающих. Нередко я ощущаю особую неприязнь, которая исходит от них, когда они видят в судейском кресле женщину. Всю их короткую жизнь на них пытались надеть узду: дома, в школе, матери и сотрудницы органов опеки, пробационные инспекторы и дознаватели, которые вечно поучают. Но никогда не могут ответить на один вопрос, сжигающий их изнутри: «Что значит быть мужчиной, есть ли у него в этом мире место, которое принадлежало бы ему по праву?» Иногда мне хочется им сказать:

— В моем доме тоже не было отца. Я понимаю вас.

Эти слова так и остаются несказанными. Я работаю, как на конвейере, едва успевая закручивать одну гайку за другой. Некоторые подсудимые ведут себя вызывающе, почти не скрывая ненависти ко всему аппарату власти. Однако в большинстве своем они очень напуганы и растеряны. Вот конвоиры вводят черного девятнадцатилетнего паренька, голова которого настолько заросла мелкими кудряшками, что ему не хватает только рогов, чтобы походить на барана. На нем футболка с надписью «Расстегни мне ширинку», которая вряд ли может произвести на суд благоприятное впечатление, тем более что парню вменяется ограбление ювелирного магазина. Он разбил камнем витрину, схватил драгоценности и бросился наутек. Зато опытные рецидивисты чаще всего ведут себя довольно миролюбиво и даже с оттенком фамильярности.

— Судья, она тут говорит, что мне нужно согласиться на шесть лет. — Тощий, костлявый подсудимый в безрукавке, из которой торчат руки, испещренные татуировками и шрамами, презрительно тычет указательным пальцем в сторону Джины, его защитника. — Судья, как же так, ведь я только прятался в том магазине, когда меня повязали! Судья, я же ничего не взял, судья, шесть лет — это уж слишком.

— Мистер Уильямс, вас и так совсем недавно освободили условно-досрочно. Предыдущий срок вы тоже получили за вооруженный грабеж.

— О, судья, да какое там оружие? Это даже не нож, а консервная открывашка. Нет, как хотите, судья, но шесть лет — это несправедливо.

— Справедливо или нет, решать мне, — говорю я.

Мы оба понимаем, что если бы он выбрал процесс, то получил бы всю десятку. Даже я, кто, прежде чем вступить в должность судьи, дала клятву всегда помнить о конституционном праве каждого гражданина на открытый судебный процесс, чаще всего использую лазейку, предоставленную мне законом, и, несмотря на изобилие улик, выношу сравнительно мягкие приговоры: семь-восемь лет вместо двенадцати. У меня нет иной альтернативы, кроме как учитывать в качестве смягчающего обстоятельства добровольное признание подследственным вины, которое тот дает в результате договоренности с судебными органами. Благодаря этому я смогу довести до завершающей стадии около тысячи дел в году, а количество дел, подлежащих рассмотрению в обычном порядке, не превысит пятидесяти.

Преступники, призванные к ответу, не любят сознаваться в своих преступлениях, они не повествуют о них с гордо поднятой головой; никто не верит, что подобные поступки возвеличивают их. Гнусные деяния, пусть даже совершенные всего лишь несколько часов назад, кажутся им чем-то почти нереальным, едва ли не мифами. Здесь, в суде, когда наступает пора нести расплату, все они цепенеют, не в силах осмыслить случившееся. Забывается все: и злоба, и неприкаянность, и чувство собственного достоинства, которое они жаждали обрести, — пусть на время, но забывается целиком. Как правило, они ничего не могут объяснить. Только бормочут: «Не знаю, судья», когда я спрашиваю их «Почему?». Попадая сюда, оказывается, что все они крепки задним умом.