Закрой за мной дверь (СИ)

Сорока нестерпимо захотел убежать, закрыть уши руками, отгородиться завесой — глухой и непроницаемой, как сама пустота, но потрескавшиеся на морозе губы сами против воли спросили:

— И что он сделал?

Гриф хмыкнул, будто иного и не ждал.

— Бухарик, он… Придумал новый мир. В котором тот кошмар не случился. Мир, где время замерло, где царила вечная зима, и где он мог видеться с Олегом сколько угодно. Он стал богом этого мира, придумал его «от и до» в своей голове. А теперь, когда он ничего не слышит — мир начинает разрушаться. Потому что не может существовать, если не подпитывается волей создателя. Его мысли, надежды, страхи… Вот, что было важно. Вот, на чем все держалось. Остальное так — скорлупа. А теперь — тебе решать.

Сорока сглотнул, и время, которое он выиграл этим, пролетело бессовестно быстро.

— Почему мне?

Гриф снова улыбнулся и на этот раз улыбка вышла доброй, как улыбаются матери когда ребенок несет милую чушь. Картинно хэкнул, нагнулся, подышал в зеркало заднего вида, протер его рукавом и вдруг, вывернув до хруста, сунул Сороке под нос:

— А ты на себя посмотри.

Сорока послушно поднял взгляд, непонимающе мотнул головой, отбрасывая со лба вечно лезущие в глаза пшеничные пряди, поправил воротник куртки — слишком большой, а потому сидевшей мешком, потом перевел взгляд на Бухарика и неожиданно понял.

— Меня узнал, его узнал, а сам себя не можешь? — Хохотнул Гриф, глядя на растерянное лицо Сороки, потом взглянул на фигуру в машине и улыбка его угасла, — ему было сложно. Признать все как есть. И он создал тебя, как того, кто продолжит с того момента, где он закончил. Свою новую версию. Лучшую. Которой хватит сил признать прошлые ошибки. Видишь ли, он — ты — не мог избавиться от ощущения злости, потому что с ранних лет завидовал, как легко и просто Олег получает все, о чем мечтал ты. Любовь красивой девушки, дружба одноклассников, признание профессоров. И когда Олег сказал, что любит тебя — эта злость победила. Ты ощутил такое превосходство, такое удовлетворение… Теперь ты мог мучить его, делать вид, словно ничего не понимаешь, смотреть, как он страдает, как в кое-то веки он не может заполучить то, чего хочет. Тебя. Это стало твоим триумфом, твоей долгожданной местью. А потом знаешь сам, что произошло…

Сорока не кивнул — сил не хватило, но Гриф понял и так.

— Ты не смог себе простить, что из-за твоих глупых издевательств, подколок, подначек он погиб. Ты слишком испугался, каким чудовищем оказался. Ты обманул всех и обманулся сам, притворившись, будто не знал о чувствах Олега. Что все это неправда. И якобы был уверен, что твою просьбу приехать — зимой загород — он воспримет как шутку и никуда не поедет. Как будто ты не знал, какую власть над ним имело твое слово, твоя просьба. Ты притворился, что все это была…

— … шутка. Кира, клянусь тебе!

Do you understand who I am*

— Я не знал, что он воспримет это серьезно! Я и подумать не мог! С чего вдруг!

Do you wanna know**

— Да мы просто прикалывались, и я ляпнул — хочешь приезжай… У меня и в мыслях не было!

Can you really see through me now…***

Сорока прислушался к мелодии, летевшей из автомобильной магнитолы, и сказал:

— Я уже слышал эту песню.

— Конечно слышал.

Гриф выкрутил ручку на полную и мелодия полилась над заснеженным пустырем.

— Она играла там… В его машине, когда ты видел его… В последний раз.

— Олег! Нет нет нет! Пустите!

— Стой! Парень, куда!

— Олег! Да помогите же, блять, кто-нибудь!

…But just tonight I won’t leave

I’ll lie and you’ll believe

Just tonight I will see

That it’s all because of me…****

Сорока сел на снег, ноги перестали держать его. Белые трескуны подошли и сели рядом, словно Сорока был их божком.

— Теперь тебе решать, — повторил Гриф, — я должен был отвести тебя к нему. Потому что когда Бухарик исчез — я понял: время пришло. Он был готов умереть. И его старый мир должен исчезнуть, чтобы ты — его новая личность, новое я — мог сотворить свой мир. Узнать правду и решить: можно ли спасти хоть что-то или все обречено кануть в пустоте. Эта зима и этот город с его вечной болью и не проходящим чувством потери — тупик. Навечно застывшее нигде. Когда двигаться дальше некуда, смерть — хороший выход.

Слезы градом бежали по лицу Сороки и ему потребовалось бесконечно долгих пять минут, чтобы выдавить из себя:

— На самом деле, он… я… тоже любил Олега. Просто из-за дурацкой гордости… и обиды… не хотел признать. И он… Я. Не смог жить, после того что случилось по моей вине.

— Я знаю. Я… Всегда знал, Саш. Я думал, тебе надо дать больше времени, надеялся ты сможешь простить меня за то, что нечаянно мучил тебя. Я тогда не все понимал.

Гриф обошел машину, встал рядом, так что их с Сорокой глаза очутились вровень, но вместо злости и презрения Сорока увидел в его взгляде лишь теплую грусть.