Закрытие темы

– Суетится, – как бы по-отечески, как бы проявляя к моему состоянию уважение, почти ласково пояснил мне Харитон Константинович. – Суетятся некоторые. А не надо суетиться, нет. Мы труд умеем ценить, никого ещё не обидели. Одно только условие. Если вы сочините что-нибудь, то непременно со словом «Набоб». «Набоб» – это наша фирма. Я её тут представляю, «Набоб». Я тут по рекламному направлению. Про «Набоб» надо. Слышали, наверное: торговый дом «Набоб»? Мы – фирма известная.

О «Набобе» я ничего не слышал.

– Ну и пусть, что не слышали. Вы идите, идите, подумайте. Вдруг в голову стих придёт. Не стесняйтесь. Смелее.

И вот, удручённый услышанным, погрузился я в чтение. Мне было что почитать. Стенки кабинки и дверца сверху донизу были исписаны – не решаюсь это назвать стихотворениями, но чем-то к тому приближающимся – рифмованными изречениями о «Набобе». Был бы один почерк, – но в том-то и дело, что не один: то бисером, то покрупнее, то как курица лапой, то по-старошкольному, когда «Н» заглавное с флажком-хвостиком, а «л» прописное с точечкой на носочке… – если был бы один почерк, если бы не было этого разнообразия, я решил бы, наверное, что всё это придумал какой-то маньяк, запирающийся вечерами в кабинке. Но нет, по всему видно, тут поработали многие.

«„Набоб“, – читал я, – ты всех у нас богаче. Мне пожелай удачи». Или: «Нет „Набоба“ лучше в мире. В том уверен я в сортире». – «Помни до гроба заботу „Набоба“». – «Лучше золота всех проб наш известный всем „Набоб“».

Рекомендация, обведённая в рамку:

Если пучить начинает утроба,
Мысленно зови скорее «Набоба».

Широко использовалась ненормативная лексика.

Попадались рисунки.

Даже на бабе
Не забывай о «Набобе»!

– Какая гадость, – сказал я вслух.

Мне стало тоскливо.

Старичок глядел на меня вопросительно – я направлялся к выходу.

– Знаете, – сказал я, – только форменный жлоб согласится хвалить ваш дурацкий «Набоб».

«Жлоб» – «Набоб»… Я сам испугался, что получилось в жанре. Снова замешкался.

– Неплохо получилось, – отозвался Харитон Константинович, – а думали, не получится.

Не успел я и глазом моргнуть (вот она, цена моего замешательства!..), как две двухсотрублёвки очутились у меня в кулаке. Стремительность необыкновенная!.. Для того чтобы достать до меня, Харитону Константиновичу следовало перегнуться через стол, что и было им с успехом выполнено, – он лёг, почти лёг животом на клеёнку, ну и далее – раз-два вытянутыми руками – мой кулак инстинктивно сжимается. Отпрянуть я не успел.

– Да что же это такое? – только и мог я произнести.

– Гонорар, – ответил старичок усталым голосом.

Он с трудом выпрямлял спину. Кряхтел.

Я ещё сомневался.

– По-вашему, я должен взять это?

– По-нашему, вы уже взяли.

Он был прав.

– Не в службу, а в дружбу, – попросил Харитон Константинович, – будьте добры, напишите на стенке. Вот карандаш. Я потом зафиксирую в журнале, не сомневайтесь. Видите, поясница. – Он тяжело вздохнул.

Никогда в жизни я ещё не писал на стене в туалете. Я – на стене в туалете?! Это дико представить. И всё же я взял карандаш, взял и пошёл. А как же я мог поступить иначе? Но не из-за денег, нет, просто из вежливости, чтобы не обидеть участливого старичка, если подходить упрощённо… – но… с другой стороны, из-за денег тоже, конечно, – и, собственно, я не знаю, что тут скрывать: положение моё таково было, что не ощущать себя чем-то обязанным я никак, никак не мог, – не говорю уже о немощности Харитона Константиновича, о его, как тогда же и выяснилось, болезности, хворобе. Да ведь не психологический же этюд я пишу в самом деле! В том ли моя сверхзадача? То есть в данный момент – сейчас – на бумаге – не психологический же пишу в самом деле этюд! (А не тогда – на стене.) Но не скрою: тогда, возвращаясь в кабинку, спрашивал сам себя, ещё кое в чём сомневаясь: а не уронил ли я, так сказать, достоинство? а не поступился ли принципами? а не изменил ли я своим убеждениям? И чувствовал, что чувствую, что нет. Не уронил, не поступился, не изменил – потому хотя бы, что дерзко и смело бросил им вызов своим сочинением – вызов их подобострастию, их самоуничижению, их рабскому преклонению перед каким-то паршивым «Набобом». Их готовности льстить – гадко и жалко. Нет, я был бунтарём. Я был нонконформистом.

Между прочим, не такое это простое занятие – писать карандашом на стене в туалете. Впрочем, не совсем на стене – в моём распоряжении была дверца кабинки, вернее, её нижняя правая часть, ещё никем не тронутая, а здесь, прошу мне поверить, своя специфика: короче, я вынужден был принять весьма неудобную позу – полуприсесть, изогнуться, излишне говорить, что мешал унитаз. Почерк у меня ужасно плохой, но сейчас мне хотелось быть аккуратным, пусть знают.

Новое четверостишье как-то само собой сложилось.