Закулисье российской истории. Завещание Ельцина и другие смутные события нашей страны

Есть русское хорошее слово — «инакомыслящий». Диссиденты появились в религиозном контексте, религиозные инакомыслящие — первоначально. Вообще-то говоря, в России и в СССР до появления слова «диссидент» уже было слово «инакомыслящий», и оно, по-моему, не нуждается в замене. Инакомыслие — это то, что иногда требует идти достаточно далеко в противостоянии, потому что при попытке помешать мне мыслить, как я нахожу нужным, я вхожу в режим жесткого противостояния. Но к режиму оно на самом деле бывает ортогонально. Приведу пример такого известного человека, как Варлам Шаламов. Есть очень известный его рассказ, где он и вертухаи стоят перед найденной человечиной, — застукали людоеда. И он говорит, что он впервые почувствовал себя по одну сторону с теми, кто его сторожит. Естественно, для этого надо оказаться перед лицом людоеда или Гитлера. Думаю, что в этом смысле диссидентом был, например, в 1999 году Путин, перед лицом Басаева, а сегодня, поскольку нет таких жестких противостояний, то инакомыслие это более безопасно. Но я себя сегодня не могу называть «инакомыслящим». Я не диссидент, я был диссидентом.

Мнение по этому вопросу Александра Подрабинека, правозащитника и журналиста:

Я перефразирую Бродского и скажу, что если Путин — диссидент, то я — кагэбэшник. Потому что, с моей точки зрения, это совершенно немыслимо: «Путин-диссидент». А если говорить серьезно, то я себе представляю, что диссидент — это инакомыслящий, активно действующий во времена тоталитаризма, которому реально угрожают репрессии по политическим мотивам. И если эту дефиницию применять к сегодняшнему положению дел, то я не диссидент. Я — журналист, который пишет немножко не в струю. Конечно, появляется какое-то дежавю диссидентское — то слежка, то травля, которая была очень похожа на то, что было в советских газетах, но я бы не сказал, что наступили диссидентские времена. Мы, во-первых, еще достаточно свободно говорим. Кто хочет говорить, говорит. И мы за это не очень сильно рискуем. Все-таки широких политических репрессий, которые были в советские годы или во времена социализма, у нас нет. Поэтому я себя сегодня диссидентом не ощущаю.

Возможно, диссиденты — это не оппозиционеры.

В том смысле, что системная оппозиция избирается так или иначе во всякие органы власти — в Федеральное Собрание, в региональные парламенты.

Но если говорить об оппозиции несистемной? Например, «Солидарность», «лимоновцы» — они диссиденты?

Мнение по этому вопросу Валерии Новодворской: