Зал ожидания (сборник)

Соседка посмотрела на него с некоторым недоверием, придирчиво оценила фигуру и качество одежды незнакомца, затем поставила у ног ведро с мусором, которое до того держала в руке.

– Так вы не от Общества инвалидов? – спросила она разочарованно. – Мы ведь Катеньку научили обратиться к ним за помощью, а то ведь крутится одна, бедненькая, а те хоть бы на Шурика пособие какое выписали.

– А Шурик этот кто? – уже более уверенно переспросил Павел Игнатьич.

– Ну, как же кто? Отец Катин, вот кто.

– Отец?

– Ну да. Зимой, в январе, что ли, из тюрьмы пришел, или из зоны, как у них там называется. Ну, инвалидом вернулся, ничего делать не может, вот Катя за ним и смотрит теперь. Он ведь, когда сел, она совсем малая была, лет десять, а то и меньше. Тетка ее забрала, шалава бешеная. Потом, через насколько лет Катя тут объявилась, уже барышня, самостоятельная. Квартира-то за ней сохранилась, вот. Да вы сами кто будете? – спохватилась вдруг она. – А-то я рассказываю тут…

– Не пугайтесь, – спокойно ответил Павел Игнатьич. – Я директор Клуба железнодорожников. Недавно с Катей познакомился, вот она меня к себе и пригласила. Только про отца не рассказывала.

– Ну, как же! – воспрянула словоохотливая соседка. – Известное дело, стыдно ей про такое вам говорить. Только вот приглашала вас чего, если стыдно? Отец ее, Шурик, стало быть, ну, Александр Иванович, за убийство жены сидел, Катюшиной мамки. Их две сестры было, Верка да Любка, беспутные обе, тьфу! И как он, такой интеллигент, на Верку позарился, ума не приложу. Он ведь музыкантом был, пианины настраивал разным людям, да. А Верка, царство ей небесное, вдруг водить стала в дом, кого ни попадя. Терпел он, горемыка, дочь ведь росла, а потом однажды не выдержал, да и бахнул ее по голове, застукавши. А тот, ейный хахаль, аж два квартала в одних трусах потом бежал, выскочить успел, гад. Шурику тогда десять лет дали. На суде весь наш двор был, а как же, такое дело! Говорили, «в состоянии дефекта» совершил преступление, вот почему, мол, только десять, а не целых пятнадцать. Конечно, мы все и так понимали, что от такого у кого угодно в мозгах дефект может образоваться, да. – Она сделала паузу, ища в глазах Павла Игнатьича сочувствия. Тот понимающе кивнул, и соседка продолжила. – А теперь Шурик вернулся. Года два не досидел, что ли. Травму какую получил там, или другое что, не знаю, только стал он совсем слепой, да. По квартире и то неуверенно ходит, не то что по улице. Вы зайдите, не стесняйтесь. Если спросит, мол, «кто?» – скажите, так, мол, и так, а Катя вот-вот подойдет, ей самой покушать, да отца покормить надо. Она почтальоном работает по нашему району.

– Спасибо вам, – выдавил из себя Павел Игнатьич, – спасибо, Так я… зайду?

– Ну! Сказали же вам.

* * *

Из светлого весеннего двора, омытого вчерашним дождем, Павел Игнатьич нырнул в полумрак незнакомой прихожей, зацепил что-то левым боком, от чего это «что-то» звякнуло велосипедным звонком, и направился по коридору направо, откуда падал рассеянный уличный свет. Через несколько шагов он оказался между двумя дверями, одна из которых была распахнута, и глазам Павла Игнатьича открывалось нехитрое кухонное хозяйство, а другая, по всей вероятности, вела в комнату.

Пройдя в кухню, Павел Игнатьич осмотрелся, отметив своим цепким писательским взглядом просевший и осыпавшийся до дранки потолочный угол, голубые в белый горошек занавесочки на узком окошке, старенькую до неприличия газовую плиту с таким же допотопным алюминиевым чайником на ней, самовязанную полосатую подстилочку от двери к окну, массивный раздвижной стол на слоновьих ногах и два стула из совершенно разных гарнитуров.

Убогость обстановки смутила Павла Игнатьича до такой степени, что в какой-то момент он вдруг почувствовал в себе настоящую жалость к обитателям этого жилья, сменившуюся, впрочем, собственным стыдом за то, что никогда раньше не расспрашивал у Кати о бытовых условиях ее прежней жизни.

Однажды, еще в самом начале их знакомства, она наврала ему, что отец с матерью погибли в автомобильной аварии, а квартиру продала тетка, у которой десятилетняя Катя осталась жить после трагедии. Павел Игнатьич, понимая, что лишние расспросы могут только разбередить раны, давно, казалось бы, зажившие на сердце девушки, не стал вдаваться в подробности, принял её, как есть, и искренне считал Катю сиротой.

Теперь же, после рассказа соседки, когда трагическое прошлое, в корне отличное от легенды, которую он принимал за правду, открылось ему с такой ошеломляющей ясностью, Павел Игнатьич вдруг понял, что девушку нужно во что бы то ни стало вытаскивать из этого омута, Катю просто необходимо было спасать. И уже две причины, сложившиеся в одно твердое намерение, теперь владели им, принуждая действовать решительно и бескомпромиссно.

Размышляя так, Павел Игнатьич переступал ногами по кухне, не замечая, как жалобно скрипят половицы от его шагов, и хриплый голос, который вдруг послышался из комнаты, заставил его вздрогнуть.