Залёгший на дно

Он тихо заплакал, не совсем понимая, почему. Что-то всплывало из тьмы его утраченных воспоминаний, как будто со дна замутившегося бассейна поднималась выкрашенная белым табличка и ему подумалось, что утром, если оно настанет, крикливые газетные заголовки сообщат гораздо больше, чем «МУЖЧИНА БРОДИТ ПО ЛЕСУ».

Но отчего-то он не очень стремился узнавать, что там будет сказано. Ему не хотелось даже чётко формулировать эту мысль. Он понимал, что не должен этого делать. Словно бы мать замечала тебе: «Перестань это ковырять».

Перестань.

Перестань.

Перестань.

Лишь спустя долгое время он осознал, что уже не одинок.

Не так уж много удалось ему расслышать, а увидеть он сумел только тьму. В любом случае, всё, что дальше нескольких футов, без очков виделось размытым. Взглянув вверх, он не увидел вообще ничего, либо потому, что небеса закрывали тучи, либо потому, что звёзд ему не удалось разглядеть. (Он знал, что ясной ночью звёзды тут смотрелись изумительными и сияющими. Эта ночь ясной не была. Или так или, почему-то звёзд больше не было).

Нет, он просто ощутил некую замкнутость, доступность, вроде той, когда наощупь пробираешься по неосвещённому туннелю и, вытягивая руку, ты почти уверен, что стена рядом, даже если не удаётся действительно до неё дотронуться.

Он продолжал взбираться, не считая времени, в уверенности, что вокруг находится огромное множество других людей, увлекающих его вместе с собой, словно приливная волна; как вдруг, катастрофически, либо по губительной случайности, либо из-за своевольных проделок беса противоречия^[1] По, часто рассматриваемых им в своих лекциях, он не стал продолжать такое несложное действие и просто плыть по течению, а остановился.

В него что-то врезалось, едва не свалив наземь. Он споткнулся, с шумом затоптался по опавшей листве и поросли, и, подчиняясь дурному рефлексу, даже воскликнул: — Эй, смотри, куда…

Затем он услышал, как вокруг задвигалось, словно зашелестел нарастающий прилив, и — когда защитная броня, укрывающая его воспоминания, начала трескаться — припомнил, что в кармане куртки осталась зажигалка. Пальцы быстрее разума сообразили достать зажигалку и щёлкнуть ею.

Огонёк вспыхнул, словно внезапно поднявшееся солнце.

Все лица, проявившиеся вокруг него, принадлежали мертвецам. В этом он не сомневался. Они были мертвы. Нет, их глаза не светились. У некоторых и вовсе не было глаз, лишь тёмные провалы. Они были бледными, невероятно бледными и он понял, что все окружающие — трупы или призраки, мертвецы, бредущие вместе с ним вверх по склону лесистого холма, словно прилив в своей неумолимости.

— Ты сбился с пути? — спросил один из них.

Именно тогда он и уверился, уверился невероятно, более, чем фантастически, что всё прочее в жизни прошло неправильно, совсем-совсем неправильно — и почему они РЕШАТ, что он сумасшедший?^[2] — перефразируя строчку, которую он использовал, чтобы оттенить свою самую популярную лекцию о По в университетах Рочестера или Олбани.

— Я не должен быть тут, — ответил он. — Я не один из вас.

Он попытался вернуться тем же путём, что пришёл. Ему пришлось проталкиваться сквозь толпу мертвецов, распихивая их в стороны, чувствуя исходящее от них зловоние, запахи мясной лавки — кровь и залежалое мясо. Иногда за него хваталась жёсткая и холодная рука, но ему всегда удавалось высвободиться и теперь он мчался, мчался, почти что летел, рвался обратно, вниз с холма, назад — к чему?

И тут к нему вернулись все воспоминания. Может, виноват всё-таки был его своевольный бес или просто нечто скверное, или что-то другое, что буравило и буравило; и броня, столь долго его оберегавшая, внезапно превратилась в стекло и разлетелась мириадом осколков. Он уселся и вновь заплакал, пока всё это возвращалось к нему: всё позабытое им, всё, что швырнуло его разум в милосердную тьму беспамятства, теперь возвращалось обратно, словно пламя, разгорающееся из тлеющего пепла, пока он снова беспомощно переживал всё это: крикливую ссору, сквернословия, драку, грохот того момента, когда его жизнь, существование, всё будущее оборвалось и погибло.

Выстрел.

Утренние заголовки могут гласить что-то, вроде: «ПРОФЕССОР ИЗ КОЛЛЕДЖА УБИЛ СЕМЬЮ И СКРЫЛСЯ».

Что-то вроде того.

Теперь он просто сидел на склоне холма, а мимо проходили мертвецы, взбирающиеся вверх. Ему оставалось лишь подождать, пока не приблизятся последние из них и он неуклюже щёлкнул зажигалкой в последний раз; последние из мертвецов подошли к нему: его жена Маргарет, у которой весь перед блузки пропитался кровью и его двенадцатилетняя дочь Энн, которой не следовало бы тут находиться, которая слишком рано вернулась домой с репетиции музыкальной группы и наткнулась на то, что ей не следовало видеть.

Половина лица у неё была снесена напрочь, но она спросила: — За что, папочка? За что?