Залежь

— Будь у меня талант, я бы этого мальчишечку Пашу Типикина как живого из самого твердого камня высек бы и подписал: комсомол. Суть не в том, кто родил — кто воспитал, а воспитали вы и вы же кричите «не принимать, у нее отец единоличник». А ты, Кутыгина, с каких лет в колхозе?

Настя все это время сидела потупясь, потому что спор шел за нее, хоть Кизеров и рассказывал о своем друге, и, может быть, лучшем друге. Она уже успокоилась, думала про Даньку, у которого все обошлось, и радовалась за него и за себя, вопроса не слышала и не поняла, к кому он относится.

— Я тебя спрашиваю, Кутыгина. С какого времени ты в колхозе состоишь?

— С войны.

— Вот так вот: с войны. Голосуй, председательствующий.

Кизеров сел и, не дожидаясь, когда Ромашкин скажет, кто за то, чтобы принять Кутыгину Анастасию Ефимовну в комсомол, прошу поднять руки, поставил локоть на стол и по-ученически растопырил пальцы.

Настя тоже не могла дождаться конца этой неимоверно длинной фразы, да еще начавшейся с «итак», и когда дождалась все же «прошу поднять руки», отчаянно выпрямилась — будь что будет. Она не видела и не могла видеть, сколько поднялось их, тех рук, потому что сидела в первом ряду и не смела головы повернуть. Она видела только руку Димы Ромашкина, которая считала те, что сзади. А от того, сколько их поднимется, зависела Настина судьба, и Ромашкин, привстав на цыпочки и вытягивая шею, скрупулезно подсчитывал голоса. Руки теперь все решают.

— Ну, кажется, можно поздравить тебя, Кутыгина. Большинство — «за». Александру Лукичу спасибо говори. По первому вопросу повестки дня все? Переходим ко второму. Или перерыв сделаем?

— Не надо!

— Перерыв!!

— Да ну вас, мальчишки, ночь уже.

За окном не ночь еще, но сумерки глубокие, и в раскрытых створках помигивают, как звездочки, ребячьи глаза. Порядком набралось ребятишек. А кто побойчее, и в читальный зал. Вначале на них шикнули: куда л-лезете, пацаны, но Вовка Галаганов привел довод, против которого нечего было возразить:

— А в объявлении написано, собрание открытое.

Вовка Галаганов этот, начав ходить, ни в жару, ни в холод не снимал отцовской парадной фуражки офицера бронетанковых войск. Он и сейчас без зависти смотрел на новенькую бескозырку на книжном шкафу, хотя фуражка его и выгорела настолько, что больше походила на головной убор морского офицера.

Вовка верховодил мальчишками от дошкольного возраста до учеников четвертого класса не потому, наверное, что носил перешитый папкин китель и фуражку, а потому скорей всего, что отец его, дядя Сеня, знал все моторы и машины, откопал на складе «динаму», забытую, но числившуюся в комплекте оборудования вальцевой мельницы, и за зиму, когда приема-выдачи горючего почти никакого, перебрал, прочистил и приладил ее к двигателю, а по весне уже вспыхнуло в Лежачем Камне электричество, как в настоящем городе. С электричеством пришло и настоящее кино «сподряд», в два аппарата. Правда, сперва мальчишки опасались, кончатся их привилегии крутить по очереди ручную динамку и смотреть картину за это, но киномехаником по совместительству остался все тот же дядя Сеня и ребячьи привилегии бесплатного входа остались.

Они и на собрании сидели как в кино, заполнив свободные места и проходы, ступить некуда, и Наум Широкоступов, только-только вернувшись из поездки по сенокосам и узнав, что Костя дома, прилетел сюда и топтался за порогом, не представляя, как пролезть и поближе взглянуть на сына. Костю и от порога хорошо было видно, лампа-молния висела посреди зала на электрических проводах, библиотеку не сегодня-завтра должны были подключить к напряжению, а все равно хотелось поближе. Сын.

Косте тоже маячили «отец, отец», но он только пожимал плечами. Шло собрание, и по второму вопросу выступал Кизеров, а Александр Лукич смолк вдруг на полуфразе и шаркнул ладонью по волосам.

— Проходите, Наум Сергеевич. Ребятишки, вам спать не пора? Ну-ка пропустите человека, пусть Широкоступовы посидят рядом. Я полагаю, у собрания возражений не будет?

— Не-е-е-ет!!!

И зааплодировали.

Наум пробирался боком вперед, в одной руке картуз, в другой плетка. И плетку и картуз он догадался в самый последний момент сунуть Семену Галаганову подержать и, не совладав с собой, обнял Костю.

— Я заканчиваю, товарищи. На целину надо ехать. Это великое дело, и делать его должны великие энтузиасты. А потому предупреждаю: каждая кандидатура будет обсуждаться в райкомах. Комсомола или партии. А теперь прошу желающих записываться.

Кизеров посмотрел, куда ему сесть, президиум потеснился, разделив четыре стула на пятерых, и наступила тишина. Зал молчал.

Ромашкин нагнулся к Кизерову и, чтобы всем было слышно, спросил:

— Александр Лукич… А вы нас не напугали?

— Не-ет.

— Прошу записать меня, — поднялся Костя.

Отец незаметно дернул его за рукав матроски, но сын не подал виду и стоял, пока Ромашкин не закончил писать отчество.

— Ладно, дома поговорим, — шепнул Наум.

— И меня, — заворочался Ваня Центнер.

— Да сиди уж, малютка, — усмехнулся Ромашкин.

— Пиши, пиши, — понял Ваня усмешку по-своему.

— А я против, — положил Наум пятерню на лист.