Залежь

— Нет, нет! Все верно. Наши с тобой возрасты просто не позволяют нам затягивать время на знакомства.

— Так. Если я правильно поняла, ты собираешься не сегодня-завтра предложить мне пойти в загс?

— Да. Если я в свою очередь нравлюсь тебе. Ты меня любишь?

— А ты? Всюду пишут и говорят, мужчина должен первым признаться в этом.

— Почему? Теперь равноправие. Я считаю, это должен делать более смелый. Нет, Аленушка, честно, ты славная женщина. Мы хорошо будем жить.

— Где?

— Здесь, естественно, в этой комнате.

— А я ведь на днях уезжаю, Аркаша. В Казахстан.

— На целину? Останешься.

— Нет. Все уже решено. Вот путевка.

— Верни. Ты подумай только своей головой! Алена…

— Не могу, Аркадий. Если у тебя что-то есть ко мне вот тут вот — приедешь.

— А если не приеду?

— Я уже сказала, какая цена этому.

— Не по-е-дешь.

— Ты ленинградец?

— С некоторых пор — да.

— А я родилась здесь и блокаду пережила. Я знаю, что такое голод. И не отговаривай меня. — Алена Ивановна посмотрела на часы, посмотрела на дверь. — Тебе надо уходить.

— Подожди. Уйти я всегда успею.

— Пожалуйста, прошу тебя.

Никто так не самолюбив, как самонадеянный мужчина, когда его самонадеянность оказывается напрасной. Он тогда на все готов решиться: и на жертву, и на месть, и на то и другое одновременно.

— А хочешь, Аленка, я останусь здесь с этой ночи и навсегда. На всю жизнь.

— Хочу, но не с этой ночи, с другой. Там, в степи. А сейчас давай попрощаемся. Провожать я тебя не пойду, ты уж извини. Меня можешь проводить.

— Когда отправка?

— Послезавтра. С Московского. В девять.

— Дура ты, дура, в дурачка сыграть не сумела. Все карты я тебе открыл. Ну и катись теперь на свою залежь.

Хлопнула дверь, щелкнул английский замок, опустела и без того пустая комната.

А утром укладывала Алена Ивановна чемодан, слушала, что говорило о ней открытое окно, соглашаясь или не соглашаясь с ним.

— Слыхали новость? Аленушка наша в Казахстан ведь ехать собралась.

— Болтают, поди, Алларионовна.

— Не-е-т! Она сама вот только что мне сказала, карты принесла, брала вчера.

— С чего вдруг вздумалось ей?

— Жених, видать, едет туда, не хочет отставать.

— Не плети, какой у Алены может быть жених?

— Есть, есть. Вчера приходил. Посидел и ушел. Видимо, не баловство у них, по серьезным намерениям.

— А-а-а. Ну, так годы не молодые уж. Пора.

— Ой, да проветрится и вернется.

— Не-е. Она будто бы и квартиру в жэкэо сдала.

— Замуж приспичит — на край света поедешь, согласишься.

— А по-моему, все равно она патриотка, что вы о ней ни рядите, бабки.

— Это по-твоему, Алларионовна. А по-моему вот — она просто Аленушка.

Все старшие и сверстники звали ее Аленушкой, но над омутом, над Невой Алена Ивановна Черепанова ни разу не сиживала.

10

В палатку вошел Вася Тятин и стоял, привыкая к полумраку. Спросонок он и при белом свете худо что видел. Исправлять грешки, которые он натворил вчера, Васю подняли рано, а кто — не разобрал по голосу. Поднять — подняли, но как следует не разбудили. Стоит, один глаз откроет, другой закроется. Голова, что атом, который на плакатах «Химия — народу» рисуют: кольца, кольца, кольца. Только без ядра и частицы. Проснулся наконец.

— О-о-о где рай! И почему меня сюда не поселили?

Разглядел среди спящих Чамина, нагнулся и щекотнул пятку ему.

— Б-ба-ха-ха-ха, — захохотал во сне Федор и сел, бестолково уставясь на Васю.

— Доброе утро, крестный отец. Выспался?

— Выспишься здесь. Чего надо?

— Вставай, Федор Иванович. Ответственное поручение нам с тобой.

— Какое еще поручение?

— Да разбивку геодезисты, оказывается, поленились, не довели до конца, так Анатолий Карпович просил закончить. Поговори, говорит, с Чаминым, он мужик бывалый, толковый и хороший знакомый твой. Мой то есть.

— Вдвоем, что ли?

— А нет. Этот с нами. Солдат. Он в артиллерии служил, так вся арифметика ему знакома. Вставай. Управимся по холодку и — досыпать.

Федор часу не спал, показалось ему, и — вставай. Ничего, встал.

Саша Балабанов, — гимнастерка на спине рыбьим пузырем, — горбился уже над привинченным к треноге нивелиром, крутил винтики, крутил черную трубку, крутился сам.

— На тебе инструмент, — Вася задрал тельняшку, выдернул из-за опушки брюк топорик, сунул Федору, тот взял, тут же хотел отдать обратно, да Вася уже и руки за спину спрятал.

— А твой где инструмент?

— Мой? Я старший, зачем он мне. Моя квалификация — колышки подтаскивать, твоя — забивать.

— А колышки где?

— Колышки? — пошел Тятин на цыпочках, дотягиваясь Федору до уха. Дотянулся. — Сожгли мы их вчера, — прошептал и язык высунул.

— Теперь понятно. Ах ты хмырь! — тюкнул Васе тихонько ребром ладони по загривку. — Ну и где ты собираешься брать их?

— Пополам колоть, которые остались.

— Д-да? Вот и коли сам. Бери, бери свою секиру. Привет, солдат! — поздоровался Федор за руку с Александром. Кивнул на прибор: — И что ты видишь в него?

— На, посмотри.

Федор пригнулся, потыкался в окуляр одним глазом, потыкался другим, покрутил лимб, подгоняя фокус по себе.

— Казахская юрта.

— Ну-ка, — отталкивал Вася головой Федькину голову. — Верно, колпак какой-то! Пошли посмотрим.