Залежь

— Пойми, дурень, нельзя этого делать сейчас, — зашипел Федор на фотографа, застегивающего ремешок на треноге. — А ну-ка бы до тебя доведись? Или до меня. Я бы за такое морду набил. Выручай, слушай, некрасиво получится.

— Санька! Идея. — У Васи таких идей всегда полная голова. — Ты фотографируй, а мы потом сбросимся на троих и купим настоящий аппарат.

— И потом что?

— Потом опять придем, скажем — не получилось, и тогда уж по-настоящему сфотаем. Дошло?

Совещание у них действительно затянулось до неловкого положения, и Сашке ничего не оставалось, как устанавливать прибор. Установил, сиял с объектива колпачок, надел трубку, похлопал в ладоши.

— Так. Приготовились. Минуточку внимания. Всем смотреть вот сюда, в стеклышко. Замерли! Готово. — Сашка давнул кнопку фиксатора и вытер пот со лба.

— А теперь всех нас вместе, — подсел Вася к кошме и показал Федору, куда кому сесть. — Целинники в гостях у казахской семьи.

— Хоб аст, бисияр хоб аст[1], — заулыбалась женщина.

— Что она сказала? — наклонился Вася к Федору.

— Не знаю. Не помню.

— Как ее звать, спроси.

— На что тебе?

— Надо.

— Назови апа, мама по-нашему.

— Ясно. Что вы сказали, апа?

— Нет, нет, — закрутила головой она, — не апа.

— Аже-е-е! — хором ответили за нее ребятишки и засмеялись.

— Бабушка? Не может быть, — не поверил Федор.

— Такая молодая и уже аже? — не поверил и Вася. — А сколько вам лет?

— Лет? — переспросила казашка и показала сначала пять пальцев, потом десять.

— Пятьдесят? А я больше тридцати или сорока не дал бы. — И к Чамину: — А чего им стариться? Живут, как в туберкулезном санатории: кумыс, воздух, возд-ух, кумыс.

— Чай, — вежливо поправила бабушка Васю, решив, что гость просит сначала кумысу.

— Саня, ну ты чего стоишь, не садишься, особого приглашения ждешь? Садись. Чай пить будем сейчас.

Бабушка лила в чашки густую заварку, ставила под кран самовара, добавляла в чай ложку сливок и подавала гостю.

Пили запашистый фамильный чай чашка за чашкой, ели рассыпчатый розоватый творог иримшик, хрустели баурсаками, напоминающими хворост, разламывали на троих пышные, в ямочках лепешки, облизывали пальцы.

— Хоб, хоб, — приговаривала бабушка-аже, довольная невесть откуда взявшимися гостями, которым, по всему видать, нравилась ее стряпня. Она то и дело посылала старшую внучку за новыми кушаньями, не подозревая, что одного из троих, Федора Чамина, возвращает на родину, к жизни, к земле.

— Карлыгаш! Курт[2].

— Карлыгаш — айран[3].

Федору захотелось самому вспомнить, что такое курт или айран, но думать мешал Вася Тятин. Вася Тятин — это такой друг, который, похоже, начал говорить, только-только родившись, и годам к трем уже божий дар перешел в страшеннейший недуг недержания речи. Особенно на сытый желудок.

— Ты умолкнуть можешь, друг ситцевый? — не вынес Чамин.

— А что? А-а! Обычай. Могу. Когда я ем, я глух и нем.

— Вот бы совсем онемел.

Федор когда-то хорошо знал казахские обычаи, учил в школе казахский язык наравне с русским — и вот перезабыл все с этими большими заработками ни в честь, ни в славу.

— Карлыгаш. Карлыгаш, — твердил он про себя. — Это же, наверно, ласточка. Наверно, ласточка. Конечно, ласточка! Потому что по обычаю казахских племен новорожденный нарекался тем именем, что первое увидит отец, выйдя из юрты. Ласточка. Карлыгаш. Значит, родилась она днем и весной.

Федька рос без отца, и кладбинские ребятишки изводили его до соплей нарочитым аканьем: что ни дурно — то потешно.

— А почто у тебя тятьки нет?

— А где он?

— А с кем он живет?

— А почему не с вами?

— А ты его видел хоть раз?

— А как звать?

— А кто он?

Был кто-то, а кто — Фекла скрывала от людей и мальчонки.

— Мам! А кто мой папка?

Мать или отмалчивалась, сжав губы, чтобы не зареветь в голос с сыном, или, захохотав вдруг, притискивала его к упругой груди, неистраченной, сильной, готовой выкормить с десяток таких сынков и столько же дочек, целовала Федю в макушку и приговаривала:

— Глупышка-торопышка ты мой. Да я ж тебя в баньке на полочке нашла. Маленького-маленького. А ты вон уж какой вырос. Зачем нам папка теперь? Мы без папки проживем не хуже.

А Федьке нужен был отец. У всех есть, и у него должен быть. И тогда он выдумал отца, сделав его, вспомнить смешно, кем: моряком. Потому моряком, что ни моря, ни флотских Кладбинка, сколько она стоит на земле, в глаза не видела, кинофильм «Мы из Кронштадта» привезли потом, и Федька мог сочинять что угодно, не боясь разоблачения.

— Врешь, это не так, никакой не моряк твой отец.

«Врешь» не говорили, но верить плохо верили по той же самой причине, что никто из кладбинских за всю историю не видал ни морей, ни кораблей, ни капитанов. Его россказни слушали как сказку.