Залежь

Кино «Мы из Кронштадта» приехало потом, сперва приехали в Кладбинку казахи. Понаехали на верблюдах, на лошадях, в кибитках, с барахлом и ребятишками, целым аулом. Приехали, чтобы помочь колхозникам убрать урожай. Хлеба уродились невпроворот, особенно овсы стояли, что камыш, на подводе заедешь между полей — дуги не видать. Рвались полотна, выкрашивались зубья шестеренок, изматывались лошаденки, осыпалось переспелое зерно. И повадились дождички. На корню оставить — пропадет хлеб, и свали — пропадет. Как хромого не ворочай — одна нога короче. Хлеб в овины надо было свозить и сушить. Иначе он прорастет или сгниет. А возить не на чем. И поскакали верхами председатели колхозов с бригадирами по аулам — выручайте, братья-казахи.

Казахи обосновались было на площади возле глинобитной церквушки без крестов, развернув огромный белый зонт, но зонт этот оказался невидалью не только для ребятни, а и для взрослых, каждый считал своим долгом постоять под ним, и скоро их налезло туда полдеревни, так что к вечеру уже пришлось кочевникам отказаться от обычаев и привычек и переселиться в бывший поповский дом, не занятый никем из принципа.

И зачастил Федька Феклы Чамихи бегать в поповский дом к казашатам, потому что сочинять каждый раз разное про несуществующего отца-моряка он уже не мог ничего, выдохся, а эти не расспрашивали ни о чем. Они просто играли в аул-аул; мастеря юрты из щепочек и газет, из газет же выстригая лошадей и верблюдов. Лошадок им рисовал русский дед, верблюдов — казахский, похожий на русского сердцем и руками. И Федька пил, не брезгуя, кислое кобылье молоко, тут же получив за это прозвище Тель-туяк[4], ел вареную конину — махан и дрался на стороне казахских мальчишек, когда кто-нибудь из русских мальчишек срывал с жакета казахской девчонки монетку. И стали тогда свои деревенские дразнить его Федька-киргиз. Ну и пусть.

Перед отъездом и по случаю завершения уборки казахи устроили той и наравне со взрослыми на торжество пригласили русского Петьку, то есть его, Федьку. Петькой он стал потому, что в казахском языке звуков «эф» и «вэ» нет. Да и какая разница: Петька, Федька. Главное — почет. И кому? Такое не забывается. На что уж не словоохотливой была Федькина мать, и то каждую тетку останавливала:

— Слыхала? Федюшку-то моего… Во-во. Как большого.

Правда, сидел Федька не за большим тоем и не возле юрты, как сейчас, а в детской комнате бывшего поповского дома, но все остальное было так же: и кошма, и скатерть, и пиалки, и «самаур» с чайником на конфорке, и дедушка-казах подарил ему тогда под одобрительный гвалт ребятишек сшитые по мерке настоящие казахские сапожки с высокими и широкими голенищами.

Потом он посмотрел кино «Мы из Кронштадта», нажив себе мечту о матросской тельняшке. Она была ему прости необходима, чтобы доказать кладбинским пацанам — есть у Федьки отец! И не кто-нибудь — моряк: видите, рубашку свою в подарок послал. Вот она! Чужой дядя не пошлет.

Дружба с казахскими ребятами, дареные сапоги, кино и мечта о тельняшке были пусть маленькими, но заметными уже вешками, которые расставило время в Федькиной жизни, и по вешкам этим можно было прийти обратно к земле и людям. Надо было идти.

Идти прямо отсюда, от казахской гостеприимной юрты.

— Жай?[5]

Застыла бабушка с поднесенной к губам чашкой, умолкли, прислушиваясь, все восемь ее внучат. И даже Вася Тятин замер с открытым ртом, не насмелясь выпустить из него последнее слово начатой фразы. Но слышно ничего не было, только земля вроде бы чуть-чуть подрагивала.

— Нит, трахтар-га, — успокоилась казашка и отпила чаю.

— Что? — Сашка Балабанов вскочил на ноги, подбежал к нивелиру, забыв, что он «фотоаппарат», развернул трубку в ту сторону, откуда они явились. — Точно. Вагончик нам привезли.

— Э-э?

— Домой, говорю, бабуся, нам пора.

Уходить им действительно было пора, там могли хватиться, если не хватились уже, и пуститься в розыски.

— До свидания, бабушка!

— Хош аже.

— Хош, хош, агатай, — поклонилась Чамину казашка, но тот вместо ответного поклона нахмурился и, повернувшись, зашагал в степь.

Назвала Чамина старая женщина старшим братом — агатай, а он… обманул. Не оборачиваясь, плелись за ним и Вася Тятин, и Саша Балабанов. Им тоже было стыдно за этот глупый фокус с фотографированием, который наверняка разгадала добрая бабушка-аже. Против чего угодно может устоять человек, только не против доброты.

Никто из троих не оглянулся, а потому не мог видеть, как из-за юрты вышел Евлантий Антонович с фотоаппаратом на ремешке, как старшая внучка Карлыгаш — Ласточка — провожала их взглядом, бороздя перед собой носком башмачка черту, через которую она никак не решалась перешагнуть теперь, сразу же вслед за ребятами, но обязательно перешагнет потом.

11