Залив 9/8

Путь туда был странен, но оттуда — куда странней. Какой-то музей под открытым небом. Чувак на педоэкраноплане архаичной конструкции (механизм был сделан чуть ли не до изобретения антиграва, то есть антиграв-то работал, но педали при этом велосипедофилу приходилось крутить до седьмого пота, что было заметно по кепке, съехавшей набок), ничего вразумительного не ответил на наш вопрос о качестве дороги. Вольному — воля. Мы-то ехали на джипе, апологеты романтики. «Мариинский канал знаете?» — вопросило существо, раскручивая маховик. Его машина была еще и оборудована экспонатом, явно спертым из музея Н. В. Гулиа. Мы не знали. Да и не очень-то хотели знать. «Как у вас с рыбой? — спрсили мы. — Сложно ли с ней? Вам, уважаемый водно-воздушный крестьянин, не петляво ли жить, рыбача в эфире?» — «Нет, — буркнул он; шуршащий и хлюпающий винт уже начал перемалывать молекулы атмосферы (я их видел, как вот сейчас тебя увижу, если, конечно, надену очки с особыми линзами той самой отличной шлифовки), — а вот вам бы лучше не то чтобы держаться от этих мест подальше, а просто ехать». Толян (все бы ничего, но последняя реплика представителя местного разума его явно задела), харкнув по-интеллигентски, надвинул на лоб свой псевдошлем цвета хаки, затем сдвинул его на затылок и, почувствовав себя ни с того ни с сего хозяином положения, сделал подозрительный жест (его заметил только я); рявкнул (это исключительно ему, обаче, блеянье противоестественно изнасилованной овечки показалось суровым рыком властителя здешних мест): «Э! А не будете ли вы так любезны объяснить, милейший!..» — Но автохтон умыл нас без мыла. А если и с мылом, то с детским. Он врубил на полную катушку генератор звука чихающего двухтактного движка мопеда и скрылся. С эквалайзером было явно что-то не то. У меня был соблазн встряхнуть чертову коробку и трахнуть ее обо что-нибудь. Или, наоборот, шарахнуть по ней чем-нибудь не слишком увесистым вроде резинового демократизатора.

А! Заработало. Я уселся поудобнее и стал смотреть дальше. Э-э… так Марс?

Блин, а чего это я вообразил? Я же родился на Земле, на ней же, судя по всему, и окончу свои бренные дни. Ну на кой он мне сдался, Марс этот ваш?

Прервусь. Прогуляюсь в одно местечко. Дождь кончился. Далековато, да не так, чтоб очень. Ноги — в штаны, ноги в сандалии! Ноги… чуть не забыл. Ноги — в трусы. Кажется, ничего не перепутал. Панамку надеть. Иду в сквер, раскланиваюсь с соседями. Иду, дабы предаться умиротворяющим мыслям. Не обращаю внимания на детский перформенс, не обращаю, не педофил ведь какой-нибудь! Хотя… детки… люблю ведь.

Нырнуть, пересеча, и непопастца, и вынурнутца, а речсча бежитсча. Аллейка, кивнув, слегка кривитсча; выйти, преодолеть весьма объемистый (сука, на этот раз всего лишь почти в трех измерениях), перекресток, — да и прибыть на место дислокации. Здесь военно. Обман мыслей. Давно уже никто не отдает четких недвусмысленных команд, и оркестр уехал. Да, Перцуцац. Самое главное: не забыть о нем. Об этом гуманоиде со столь смешной фамилией (пока он мне не представился, я сам в такую чепуху не поверил бы).

Плюхнулся на скамейку. Сквер то ли интимно, то ли патетично великолепен. Небо сине. Храмовый колокол брякнул и передумал. Зачем-то плыло себе облачко, а говнотечка-речка катила какие-то весьма не полные воды.

Красота. Я вынул из кармана конверт нехорошей, попсовой фирмы, за который уже расписался: претензий ни к кому не имею. И к себе, наверное, тоже? Та́к подразумевалось, или мне это показалсь?

Нужно вынуть из конверта документы, подписать где-то еще, что-то уточнить, а у меня не было никакого желания заниматься этой галиматьей. Я лелеял дурацкую надежду, что среди этих бумаг, дурно отпечатанных на дешевом «Братке», может быть, найдется что-нибудь стоящее — например, Катькина фотография стандартного, как они говорят, формата десять на пятнадцать. И карточка нашлась. Она как-то сама собой выпала из вороха бумаг. Я тупо смотрел на нее, упавшую, лежащую на песке, ярко освещенную почти полуденным солнцем.

Платаны (и какой дурак посадил платаны в этом сквере, да какой это в таком случае сквер, скажите, если умеете говорить?) уже совсем не радовали, мне больше по душе наши родные ели… Да что я оттягиваю сюжет? За спиной послышалось гмыханье, а я ведь и сам веду себя не так уж редко подобным образом; боюсь показаться негалантным. Вежливое покашливание — так это надо назвать.

Перцуцац не таился. Если б я не поленился обернуться, то заметил бы его чуть ли не за полкилометра. А мне было лень. Знаете, лень.

Ну так кто же он, Перцуцац? Непостижимое явление инопланетного разума? Кто он, на хрен, мать твою перемать? Вероятно, говно какое-то?

Может ли быть какое-то говно говнистее фашизма? А что такое фашизм? Геноцид? Да ведь есть херовина куда херовей. Психоцид. Это хуже всего.

Какого черта он, Перцуцац, наехал на меня, преследовал в моих снах? Неужели другой свиньи, пожирнее, у него не было на примете?

«Не успел подстричь ногти на ногах», — подумал я, шевеля ногой портрет Кати.