Залив Недотроги

Грин, отставив чашку, закурил. Лицо его стало спокойно-умиротворенным. Я понял, что для него это самое доброе время. Ушла дневная суета, все мелкое и ничтожное процедилось сквозь фильтр памяти, кануло, а те несколько золотых крупиц наблюдений и чувств, которые остались, уже плавятся в тигле воображения, чтобы стать строкой или рассказом.

— Мама, наверное, уже волнуется, — вздохнула Ирис и вопросительно взглянула на Александра Степановича.

— Добрый вечер, друзья, — послышалось вдруг от моря. — Это я, Фрези Грант. Не скучно ли вам на темной дороге? Извините, я очень тороплюсь. Я бегу…

— Подожди, Фрези! — крикнул Грин. — Будь добра, проводи молодых людей. Чтобы теплые течения не напроказничали, а отнесли их лодку прямо к берегу.

— Я буду бежать впереди…

И снова мы не могли понять: то ли стремительно течет туман над водой, то ли лодка летит, едва касаясь волн. До тех пор, пока прямо перед нами не засветились огненно-дымные шары фонарей на аллеях дома отдыха.

Мы пристали неподалеку от рыбацкого баркаса, с которого здесь чуть не каждый день отдыхающим продавали свежую рыбу. Торговал рыбой худой белоголовый дед, которого все почему-то называли Филькой.

Филька и сейчас сидел на борту баркаса. Свесив голову, он то ли дремал, то ли о чем-то думал.

Услышав наши голоса и смех, Филька встрепенулся:

— Эй, молодежь! Вы не за счастьем в море ходили, а? Поделитесь уловом.

— Нет, — засмеялась Ирис. — Мы в Зурбагане были. В гостях.

— Ты смотри, — удивился Филька. — Тридцать лет здесь живу, а о таком городе не слышал.

Мы взялись за руки и побежали. Минут через десять, запыхавшись, остановились. Здесь кончается парк, дальше идут дома. В третьем от края, чьи окна хорошо нам видны, и гостит Ирис.

Внезапно рядом с нами что-то глухо бухнуло, зашелестели раздвигаемые ветки.

Ирис испуганно прижалась ко мне.

Из кустов появилась голова лошади. Фыркнув, она посмотрела на нас ласковыми глазами-сливами и отступила в сторону.

Наши губы непроизвольно встретились — мир исчез. Мы опомнились, почувствовав, что нас качает, будто от изнеможения — вот-вот рухнем, задохнувшись от избытка чувств.

— До завтра, родной… Отпусти меня, пожалуйста… Мы же завтра увидимся… Утром… Ты первый иди, хорошо?

— Лучше ты.

Мы препирались, как дети. Потом, так и не договорившись, начали расходиться — одновременно, лицом друг к другу.

Дома, в своей времянке, я безо всякого интереса повертел в руках раковину, положил ее на стол и, выключив свет, прилег на кровать. Хотелось разобраться в себе: неужто я в самом деле влюбился?

Я так бы и не дослушал историю о Мигеле, но вдруг вспомнил, что Ирис обязательно спросит — знаю ли я продолжение.

Раковина молчала. Я растерянно потряс ее, даже подул в перламутровые розовые створки. Наконец далекий голос сказал:

«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось».

«Горгони спал с полуоткрытыми глазами. От его храпа низкое пламя камина дрожало и пригибалось. Гостей сморило еще раньше — они лежали где придется.

Мигель тихонько подкрался к отцу. Господи, что будет, если он вдруг проснется? Мальчика бил нервный озноб. Он осторожно засунул руку в карман Горгони. Вот они, ключи. Затаив дыхание, потянул к себе тяжелую вязку. Потом боком, боком к двери. Быстрее! И только во дворе перевел дыхание.

…Мигель помог беглецу оттолкнуть парусник от берега.

— Спасибо, мое маленькое чудо! — Дон Рамирес прижал его к груди, беспокойно заглянул в глаза. — А ты? Отец не простит… Поедешь со мной?

— Я сегодня разучился бояться, — тускло улыбнулся мальчик. — Возле вас. Не беспокойтесь обо мне. Попутного ветра…

Занималась заря, Мигель поднялся к себе, закрыл дубовую дверь на задвижку. А через минуту-другую внизу поднялся шум, ударило несколько выстрелов. Предчувствие беды сжало сердце мальчика, на глаза навернулись слезы. Он видел в окошко, как мечется на берегу отец со своими еще не протрезвевшими гостями, как он сыплет проклятия, посылая пули вслед паруснику.

На лестнице загремели сапоги.

— Это он, — злобно ревел Горгони. — Один он знает, где я держу ключи. Я убью его, как паршивого пса! Открывай дверь, уродина, слышишь! Убью!..

Дверь затрещала. Бабахнул один пистоль, другой. Пули щепили дерево, одна попала в баночку с краской и она, жалобно звякнув, полетела с полки.

Мигель бросился к своей картине, прижался лбом к шершавому полотну.

— Помоги мне! — прошептал он в отчаянье, захлебываясь от плача. — Спрячь меня…

Дверь упала. В комнатушку ворвался Горгони, за ним — остальные.

— Ищите ублюдка. Он где-то здесь, — прохрипел старик. — Я разнесу пулей его проклятую голову…

Перевернули кровать. Заглянули в нишу. Кто-то раздавил краплак, и сгустки краски расползлись по полу, будто кровь. Картина с грохотом упала.

Вдруг Смит остановился, пистолет выпал у него из рук. Повернул побледневшее лицо к Горгони.

— Слушай… Его здесь нет! В окне — решетка… Дьявол…

Он попятился к двери.

— Дьявол, дьявол! — завопили перепуганные гости, сбивая друг друга с ног, кинулись на лестницу.