Залив Недотроги

Годар так и не выполнил ни одной из просьб Анис. Приходил же регулярно, и вскоре к этому все привыкли, как привыкают к придорожному камню.

А годы уходили. Будто чересчур вежливые гости: уговорить не уговоришь, угощениями тоже не остановишь. Много лет так ушло.

Побелела голова Годара. Уже, наверное, не мерещился ему тот молочно-белый туман, не опутывал, будто невод, не слепил глаза. Высохла Анис. Старый шкипер давно-умер, и она жила теперь одна. С тем же гордым и никем не понятым сердцем. Годар приносил свои подарки и молча садился на перевернутую рассохшуюся лодку. Анис рассказывала ему свои нехитрые новости, иногда кашляла. В городке поговаривали, что у нее чахотка.

Как-то весной сорвался шторм. Два дня нападал он на берег и ломал все, что мог сломать. Годар теперь редко ходил в море. В то ненастное утро он чинил дома сети и слушал грохотание ветра. Какое-то беспокойство поселилось в его сердце: может, поэтому бечева то запутывалась, то ни с того ни с сего рвалась. К вечеру шторм поутих. Годар сел в лодку и поспешно погнал ее к противоположному берегу залива, однако на полпути повернул обратно. Улыбаясь и мыча что-то непонятное, он забрался в заросли черемухи и стал ломать прибитые ветром ветки. Они одуряюще пахли, несмотря на то, что их два дня полоскал дождь. Годар ломал и носил ветки в лодку. Ломал, пока не наполнил ее до краев.

Еще на ступенях из ракушечника, которые сам проложил от берега к дому шкипера, он услышал голоса, женский плач. Окно Анис ярко светилось. Годар замер. Затем медленно, будто ноги его увязали в том ракушечнике, подступил к окну. Анис обмывали. Годар третий раз в жизни увидел молочно-белый туман, который опутывал, будто невод, слепил. Только на этот раз не было у тумана зеленых насмешливых глаз…

Он не вошел в дом. Не разбирая дороги, раня себя, спустился к берегу. Долго искал весло, которое лежало рядом, перед ним…

Утром следующего дня санриольцы нашли Годара мертвым. Рядом с ним легкая волна качала лодку, заполненную до краев увядшей черемухой».

Вскрикнула чайка и разрушила наше молчание.

— Жаль их, — вздохнула Ирис. — Их не поразила молния взаимопонимания.

— Обоих — это слишком. Идеальный вариант, — улыбнулся Грин. — Хватило бы, если бы хоть кто-нибудь один понял другого.

— Тут еще в характере дело, — сказал я. — Всё они понимали, да только приспособиться друг к другу не могли. Преодолеть себя.

— Ладно, Лен, — заключила девушка. — Ты пока преодолевай себя, а я пойду на почту. Мама разговор заказала. И не забудь о раковине — я жду продолжения.

Через полчаса Александр Степанович тоже попрощался, и я отправился домой.

На крыльце с отсутствующим видом сидел Кузьма Петрович. Я решил не заговаривать с ним — человек отдыхает или где-то мыслями бродит, зачем его трогать. Но дед вдруг шумно вздохнул и спросил:

— Ты чего так ходишь: все бочком да молчком?

— Мешать не хотел, Кузьма Петрович.

— То зверь только может друг другу помешать. А мы люди, человеки. Пробуй винцо, квартирант, — и дед налил полный стакан.

Я сделал несколько глотков: душистое, чуть сладковатое, как раз такое, как я люблю.

— Пей, сынок. Графин большой, я один не управлюсь.

— Хорошее у вас вино, Кузьма Петрович. Нектар! — похвалил я.

— Коля Зинчук говорил, что ты фантазии разные пишешь!

— Пробую.

— А о чем фантазии? — стал допытываться дед.

— О будущем. Как люди дальше будут жить. Скажем, через сто лет или двести.

— Ага, ясно, — кивнул Кузьма Петрович. — Брехня, значит, все…

Я умолк, обескураженный таким поворотом разговора.

— Ты лучше о любви напиши, — задумчиво предложил дед. — Чтобы через двести лет прочли люди и заплакали. Вот это будет фантазия…

И уже с тоской, полуутвердительно:

— Небось, нашел проход в скалах? Открылся он тебе?

«Залив Недотроги, — подумал я. — Значит, Кузьма Петрович знает о нем. А не сказал… Нет, говорил, здесь выхода к морю».

— Я-то нашел. Еще в первый вечер. А вот почему вы…

— Не спрашивай, сынок! Ничего не спрашивай, — дед наклонил голову, как бы заглядывая в свой стакан. — Все было… Я там еще мальцом купался. И после войны был, хотя, кажется, на войне всякий запачкается…

— Не понял вас.

— А что тут понимать, — Кузьма Петрович махнул рукой. — Чистым туда вход открывается. Чистым душой… А я после войны все счастья искал, красивой жизни. Приторговывал… Шкуру с вашего брата, курортников, драл: у меня тут каждое лето дюжина квартирантов жила. А главное — Настю, жену свою, обижал. Вот мне туда и запретили вход…

— Где же ваша Настя сейчас, Кузьма Петрович? — спросил я, веря и не веря его рассказу.

— У старшего сына, в Симферополе. Внучку нянчит. А я сижу здесь как пень…

Я промолчал. Ну что ты скажешь в такой ситуации?!

Кузьма Петрович опять ушел в себя. Я допил вино и, стараясь не наткнуться в темноте на какой-нибудь из ульев, направился к своей времянке.

Раковина лежала на столе, рядом с исписанными листами бумаги. Я прижал ее гладенькую створку к уху, приготовил шариковую ручку. Раковина проворчала что-то укоризненное, мол, приходишь поздно, и тихий голос сказал:

«Каждое дерево казалось ему теперь прекрасной натурщицей».