Заложник (ЛП)

После очередной успешной попытки съесть хлеб я надеваю чистую одежду и иду на улицу. Я подходу к больнице, где нет никого, кроме Эммы. Она находится в задней части комнаты и проверяет высокие стеллажи, которые вмещали сотни пергаментов.

— Доброе утро, — ободряюще кричит она, сияя.

Видимо пиво не подействовало на нее как на меня, разрушая действительность.

— Доброе утро.

Я опускаюсь на стул и потираю виски. Она протягивает мне отврати-тельно пахнущий пучок трав, который выглядит так, как будто состоит только из сорняков.

— Это поможет от головной боли. Моя прошла.

Значит, она все-таки чувствовала себя плохо утром. На вкус трава еще хуже, чем выглядит, но я заставляю себя ее проглотить, и через пару минут головная боль, в самом деле, проходит. По-видимому, я выгляжу гораздо лучше, потому что Эмма плюхается на стул, который стоит напротив меня, и бросает мне один свиток.

— Это ее бумаги, — объясняет она.

Мне кажется свиток очень маленьким, и я подавленно смотрю на Эм-му.

— Больше ничего нет, — добавляет она.

Я разворачиваю пергамент, ставлю глиняный стакан на край, чтобы он не свернулся. Эмма и я склоняемся над ним и начинаем читать. Все записи — это длинный список: даты с сопутствующими заметками, которые вносили Картер и разные ее помощники за прошедшие годы. На самом верху стоит имя моей матери, Сары Бурке:

«11 год, 3 января: родилась здоровой. Мать Сильвия Кейн.

14 год, 10 февраля: проведен осмотр из-за сильного кашля.

14 год, 13 февраля: снова из-за кашля проведен осмотр, пациент идет на поправку.

21 год, 14 августа: вследствие падения сломано запястье, наложен гипс.

29 год, 23 июня: родила здорового мальчика (Брейн Везерсби)

30 год, 23 июня: родила больного мальчика (Грей Везерсби), требуется до-полнительный уход.

44 год, 8 ноября: проведен осмотр, высокая температура и кашель.

44 год, 1 декабря: поставлен диагноз воспаления легких.

44 год, 21 декабря: состояние ухудшается, уход на дому.

55 год, 27 декабря: пациент умер».

На этом записи заканчиваются. Ни одна запись не углубляется, нет ни-каких заметок по краям. Я убираю вес с документа, и он сворачивается об-ратно.

— Я же сказала: не думаю, что ты что-то найдешь, — говорит Эмма уныло. — Мы не ведем особенно детальных заметок, только то, что очень важно, что отразится на генеалогическом древе пациента.

— О, отличная идея. Можно, я сверю эти данные с моими? И с данными Блейна?

— Я не понимаю, что это тебе даст.

— Пожалуйста. Это не может быть все.

Эмма вздыхает, но снова подходит к полке и вытаскивает два перга-мента. В пергаменте Блейна стоит только две заметки: о его рождении, как в документах нашей матери, и о его Похищении. В моем же после даты рождения, ровно на год позже, чем у Блейна, еще дюжина заметок. Первые тринадцать документируют посещения на дому, когда я был больной, слабый маленький ребенок. Я читаю следующие заметки, которые описывают мои прошлые посещения больницы из-за ранений на охоте и несчастных случаев, и думаю, насколько Блейн был здоровее меня. Тут Эмма прерывает мои размышления.

— Грей? — я поднимаю взгляд и вижу, что она сидит за столом Картер. — Ты должен это увидеть.

— Что это?

— Ты что-то сказал о том, чтобы сравнить заметки, и я подумала, что должна проверить пару заметок моей матери.

— Она ведет личные заметки?

— Ее тетрадь для личных посещений, — она поднимает обтянутую кожей книгу, на которой стоит 29 год. — Она берет их с собой, вносит всю важную информацию, а затем вносит в пергамент. Так ничего не забывается и не теряется, если в день у нее много визитов до того, как она вернется в больницу.

— Супер, давай посмотрим, — говорю я.

Эмма медлит и сжимает губы, как будто хочет что-то сказать, но молчит. Она переворачивает страницу и передает, наконец, мне книгу в протянутые руки.

— Прочитай это.

Я осторожно беру тетрадь, и когда мой взгляд падает на слова, я внезапно понимаю, почему Эмма так потрясена. Не сразу могу понять слова, которые стоят передо мной: «29 год, 23 июня: на свет появились близнецы (Блейн и Грей Везерсби), оба здоровы».

Я застываю. Трясу головой. Этого не может быть. Какое-то сумасшествие. Я читаю заметку еще раз и встаю на колени, держа книгу в руках. Не могу понять, злюсь я или удивлен. Скорее чувствую себя опустошенным. Потрясенным.

Вероятно, это объясняет очень многое. Почему мы выглядели настолько похожими. Почему у меня было чувство, что часть меня потеряна, когда его забрали. Почему мы могли читать мысли друг друга, прежде чем слова слетали с губ. Это объясняет многое, и я могу это понять. С точностью до мельчайшей детали.

— Если это правда, ты просто не мог бы находиться здесь, — говорит Эмма. — Если вы с Блейном были близнецами, тогда тебе уже восемнадцать, а значит, несколько недель назад ты должен был быть похищен. Вместе с ним.

— Я знаю, — это часть, которая не имеет смысла, элемент, который я не могу исследовать.

— Возможно, эта запись ошибочна, — предполагает она.

— Почему она должна быть ошибочной? Записала бы твоя мама что-то, что в действительности не происходило?