Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

А. П. Керн была скроена из другого материала. Полюбить своего мужа она не могла, и хоть и родила от него двух дочерей, но не привыкла и не смирилась. Несколько раз она пыталась оставить мужа, но вынужденно возвращалась к нему, потому что жить, собственно, было не на что. В конце концов, постоянный адюльтер стал формой ее существования, местью нелюбимому мужу, вызовом обществу, толкнувшему ее на ненавистный брак. Отсюда и более позднее mot Пушкина в адрес А. П. Керн — «вавилонская блудница»[69]. Все это, конечно, нисколько не отменяло ни ее внешней привлекательности, ни очарования ее личности, в связи с упомянутыми обстоятельствами приобретавшего особую остроту. Е. Ф. Керн, видимо, страдал, пытался воспитывать жену, потом понял, что не в силах удержать ее, и махнул рукой. Кончился этот брак скандалом: Анна Петровна все-таки оставила супруга и тем погубила свою и без того не слишком кристальную репутацию, но это случилось уже в 1827 году. Пока же она ненадолго приехала из Риги в Тригорское и сблизилась там с Пушкиным.

Это сближение имело некоторую предысторию, впрочем, не очень длительную, а знаменитый «роман» Пушкина с А. П. Керн — заочный этап. Они познакомились в 1819 году в Петербурге в доме А. Н. Оленина, с которым Полторацкие (девичья фамилия А. П. Керн) находились в свойстве. Играя в шарады, Анна Петровна представляла Клеопатру, она вспоминала впоследствии: «Пушкин, вместе с братом Александром Полторацким, подошел ко мне <...> и, указывая на брата, сказал: “Et c’est sans doute Monsieur qui fera l’aspic?”[70] Я нашла это дерзким, ничего не ответила и ушла»[71]. Шутка, действительно, выглядела дерзкой, но остроумной, и была, как видим, отмечена.

Не приняв (и справедливо!) всерьез недовольства дамы, Пушкин продолжал заигрывать с ней: «За ужином Пушкин уселся с братом моим позади меня и старался обратить на себя мое внимание льстивыми возгласами, как, например: “Est-il permis d’être aussi jolie”[72]. Потом завязался между ними шутливый разговор о том, кто грешник и кто нет, кто будет в аду и кто попадет в рай. Пушкин сказал брату: “Во всяком случае, в аду будет много хорошеньких, там можно будет играть в шарады. Спроси у m-me Керн, хотела ли бы она попасть в ад?” Я отвечала очень серьезно и несколько сухо, что в ад не желаю. “Ну, как же ты теперь, Пушкин?” — спросил брат. — “Je me ravise[73], — ответил поэт, — я в ад не хочу, хотя там и будут хорошенькие женщины”... Вскоре ужин кончился, и стали разъезжаться. Когда я уезжала и брат сел со мною в экипаж, Пушкин стоял на крыльце и провожал меня глазами»[74]. С тех пор прошло всего пять лет, но обоими это срок ощущался как неизмеримо больший. Пушкин успел за это время впасть в немилость, отправиться в южную ссылку, пережить серьезный роман, вторично навлечь на себя гнев императора и быть отосланным в свое северное имение без права выезда из него даже в ближайшие города, Псков и Новоржев. В глухой псковской деревне он обрел все-таки женское общество, которое состояло из очаровательных соседок по имению — Осиповых-Вульф, обитавших в Тригорском, в нескольких верстах от родового Михайловского. Но они были провинциалками, и возможный приезд их родственницы, светской львицы и красавицы, которая один раз уже пленила его воображение, воспринимался Пушкиным как безусловное чудо. В поэзии оно вполне органично претворилось в сошествие на землю ангела чистой красоты.

А. П. Керн за протекшее с их последней встречи пятилетие возвратилась к родителям в город Лубны Полтавской губернии, где прошло ее детство. О Пушкине она слышала часто, потому что искренне интересовалась литературой, и читала все его произведения по мере выхода их в свет. Снабжал ее книгами знакомый Пушкина по Петербургу и сосед Полторацких в Полтаве, человек, не чуждый литературного творчества, А. Г. Родзянко. О Пушкине писала ей двоюродная сестра Анна Николаевна Вульф, жительница Тригорского, которая с 1824 года стала близко и неравнодушно общаться с ним. В частности, Анна Николаевна сообщала своей кузине: «Vous avez produit une vive impression sur Pouchkine à votre rencontre, chez Ol[eni]ne; il dit partout: Elle était trop brillante»[75].