Заложница

Но я этого не совершила. Потому что тогда бы убили двоих, и зачем все это? Что я оставлю миру после себя? Я сделалась бы такой же незаметной и невидимой в своей смерти, каким мой брат был в жизни. И в суде. Я вынесла из всего случившегося лишь то, что нужно проживать каждый день так, чтобы он был важен и имел значение.

Я начала писать парламентариям и выкладывала видео на «Ютубе». Встречалась с родственниками тех, чьи близкие были убиты полицейскими, тюремными конвоирами или халатными медсестрами в больницах, где хозяев и главврачей заботило лишь итоговое сальдо. Я говорила от имени всех нас.

Приглашения приходили со всей страны. Группы активистов, женские организации, образовательные и благотворительные учреждения хотели побольше узнать и помочь. Приглашали меня также власть имущие – полицейские управления и муниципалитеты, формально продвигавшие мультикультурализм, – и я смиряла гнев, чтобы донести до них свои мысли и взять чек, который позволил бы мне где-то еще выступить совершенно безвозмездно.

Люди заплатили за мои выступления за границей. Через три года после гибели брата я вышла из салона первого класса в Вашингтоне и едва не расплакалась. Мой голос стал иметь значение, и его жертва – тоже. Я радовалась тому, что так и не шагнула вниз с автодорожного моста.

Оставшись жить, я смогла дать миру гораздо больше.

Глава пятнадцатая 20:30. Адам

Бекка что-то кричит сверху, но из-за звона в ушах я ничего не слышу. Пытаюсь ответить ей, но во рту у меня полно крови, и меня чуть не рвет, когда она затекает в горло. Больно дышать, тупая боль стучит в пояснице и в животе.

– Адам? Все нормально? Кто это был?

Я с трудом поднимаюсь на четвереньки и ползком двигаюсь к входной двери. По нашей улочке никто не ездит, если только не направляется к некогда принадлежавшим ферме коттеджам, но я не могу рисковать, чтобы кто-то начал задавать вопросы.

У тебя есть время до полуночи.

У меня вырывается стон. Что же делать-то?

– Вы в норме? Я слышала, как дрались, но София была в ванне и… Господи, сильно вас поранили? – Бекка стоит посреди лестницы, там, где она делает поворот.

– Где… София? – От каждого слова боль усиливается, а к горлу подступает тошнота.

– В ванне.

– Не. Отходи. От. Нее.

– Но…

– Живо!

Когда Бекка бежит обратно наверх, меня снова едва не рвет, отчего по ребрам проносится боль. Я кое-как доползаю до двери, меня вырывает на дорожку, после чего закрываю дверь. Дышу неглубоко, поскольку от резкого дыхания и движений боль пробирает так, что голова кружится. Медленно встаю на колени, потом поднимаюсь в полный рост и запираю дверь. Осколок разбитого стекла впивается в ногу сквозь носок, но я почти не чувствую боли. Слышу, как наверху из ванны стекает вода, и шагаю в ванную на первом этаже, чтобы привести себя в порядок, прежде чем меня увидит София.

Один глаз полностью заплыл, вокруг него рассеченная кожа с кровоподтеком. К счастью, кровь у меня на лице и на рубашке та, что шла из носа, который раздулся вдвое больше обычного. Я наполняю раковину водой и умываюсь, чуть вздрагивая, когда вода розовеет.

– Адам? Все нормально?

Я что-то мычу и смотрю на свое отражение в зеркале. Без крови лицо выглядит чуть менее ужасающе. Снимаю рубашку, кладу ее в раковину и выхожу в футболке, достаточно темной, чтобы пятна крови не бросались в глаза.

– Святый Боже…

– Нет, пока что Адам, – сухо отвечаю я. – Хотя сейчас распятие кажется более приемлемым вариантом.

Бекка стоит на нижней ступеньке лестницы, чуть выше нее София, со страхом рассматривающая меня сквозь стойки перил.

– Все нормально, милая.

– Вид у вас не очень нормальный, – замечает Бекка.