Заложницы вождя

Лишь перед рассветом Борис забылся в тревожном полусне. И вновь дыбом вставал перед глазами черный ладожский лед, в полыньи рушились грузовики с людьми, сыпались в черную воду чемоданы, покрышки, мешки, раскрыв безмолвные рты, уходили под лед его товарищи. Разрывы снарядов, косое пламя превратили ночь в день. Он, помнится, лежал за ледяным торосом. И вдруг тугая сила подхватила его, как перышко, понесла к сияющей трещине. Он цеплялся за снежные наносы, дико кричал, прощаясь с жизнью. И… проснулся. Две головы соседей оторвались от подушек, сонно-непонимающе глянули в его сторону. И снова все стихло в бараке. Борис больше не пытался заснуть, лежал с открытыми глазами, перебирая в памяти пережитое. Даже не верилось, что совсем недавно, потеряв счет времени, душа его, все, что оставалось от человека, слабо витала в насквозь промерзшей комнатушке, безучастная ко всему происходящему, а сам он без волнения и страха ждал близкой смерти…

Утром Борис вышел из дверей барачного общежития и невольно зажмурился. Березки вокруг барака были украшены сверкающими хрустальным иглами. Казалось, дотронешься до них рукой — хрусталики зазвенят. Неслышно подошел Генка Шуров, охотно пояснил: «Днем мороз отпустил, а вечером снова подморозило, крепко схватило подтаявший снежок. Отсюда волшебство». Однако Борис не поверил в такую прозу. Он видел чудо, свершившееся в его честь, и не желал в этом разочароваться. Жизнь снова приобретала очертания, вкус и цвет. Солнце, медно-красное, словно нехотя, вставало не с линии горизонта на востоке, оно с трудом выбиралось из лабиринтов комбинатских труб. У Бориса снова защипало глаза, вспомнились вещие слова матери перед страшной ее кончиной: «Не грусти, сынок, жизнь проходит полосами, будет и у тебя радость». Что ж, если уравновесить перенесенные им муки, то впереди его ждет долгое и устойчивое счастье.

— Борис! Я с ног сбился, ищу тебя! — В дверях барака стоял Валька Курочкин — деловой, строгий, в рабочем комбинезоне. — Неужто еще не умывался? Живо, живо собирайся.

— Рано еще.

— Нужно до смены зайти в отдел кадров, переоформить тебя в доменный, к нам, Ахмет уже договорился с самим Каримовым. Там анкету заполнишь, на 16 страницах, попотеть придется, вспоминая девичьи фамилии прабабушек. Сам-то в партии кадетов не состоял? А в революции 1905 года на стороне царской охранки не участвовал? Нет. Тогда порядок! Будешь с нами чугун плавить…

ВСЕ ДЛЯ ФРОНТА! ВСЕ ДЛЯ ПОБЕДЫ!

«Все для фронта! Все для победы!» — Красное, туго натянутое, закаменевшее на морозе полотнище бросалось в глаза работягам, идущим на смену. Полотнище перегораживало улицу перед главными проходными, которых имелось тут около трех десятков. Людская масса поневоле разбивалась перед каждой кабиной на ручейки, ибо каждая кабина разрешала доступ именно в «свой» цех. Десятки «оборонцев» входили каждое утро на территорию этого комбината оружия. А как рассказывали местные жители, до войны тихая станция Щекино оживала лишь по воскресеньям, когда из Новосибирска приезжали сюда чтобы искупаться в Оби, половить рыбу, побродить по лесу в поисках грибов.

Грянула война, и все быстро преобразилось. За полтора-два года на приобском лесном массиве, можно сказать, на полном безлюдье, поднялись десятки оборонных заводов, огласив ревом своих басовитых гудков дальние и близкие окрестности. Строили заводы днем и ночью, в мороз и зной. Подгоняла людей не только святая ненависть к врагу, но, пожалуй, еще сильнее, страх. Любой мальчишка на станции Щекино знал: «За опоздание свыше двадцати минут — тюрьма. За проявление недовольства порядками на комбинате, за брак — скорый суд и расстрел. И огромный оборонный комбинат со своим трехзначным номером, как по мановению волшебной палочки, ожил, запечатлев вдоль кромки горизонта неутихающее зарево в полнеба. Ночами не гасло яркое пламя над Обью, а днем оранжевые, фиолетовые и багровые дымы перекрашивали небосвод, создавая зловещую радугу.

Каждое утро, помимо проходных, к так называемым, спецворотам, которых никто не считал, шли под конвоем колонны всякого рода «лишенцев»: ссыльных, заключенных, мобилизованных в трудармию. Путь этих колонн лежал через деревянную эстакаду, нависшую над железнодорожными путями. С высоты заключенным и ссыльным отчетливо были видны все «военные тайны» — от главных станционных путей отслаивались многочисленные отростки стальных рельсов, они сходились на клин у подъездных путей цехов, откуда круглые сутки паровозы — «кукушки» без передыху выталкивали на главные пути, к маневровым горкам вагоны, из которых спешно и четко формировались длинносоставные маршруты-платформы с ящиками снарядов, мин, боевыми патронами. Груз был тщательно укрыт брезентом, его охраняли часовые, однако ни для кого не было секретом, что именно везут на платформах и в полувагонах. По ночам освещенная перекрестными лучами прожекторов станция была похожа на огромный город…