Замешательство

За высокими, от пола до потолка, окнами утром появится бескрайний простор, где горы встают за горами. По бокам от сложенного из плитняка камина расположилась пара мягких диванов в деревенском стиле, с рисунком на обивке в виде процессии лосей, каноэ и медведей. Мы собрали подушки, как войско собирает дань, выволокли их наружу и разложили на террасе.

– Закуски возьмем?

– Плохая идея, дружище. Ursus americanus. Их по два на квадратную милю, и они чуют арахис даже в Северной Каролине.

– Не может быть! – Робин вскинул палец. – Однако я кое-что вспомнил!

Он снова забежал внутрь и вернулся с небольшой книгой в мягкой обложке: «Млекопитающие Дымчатых гор».

– Ты серьезно, Робби? Здесь же тьма – хоть глаз выколи.

Робин продемонстрировал мне аварийный фонарик – из тех, которые заряжают с помощью ручки. Еще утром, когда мы только приехали, штуковина его очаровала, и он потребовал объяснить, как работает магия. Теперь сын создавал электроны по поводу и без.

Мы устроились поудобнее в нашем импровизированном лагере. Робин казался счастливым, в чем и заключалась цель этой необычной поездки. Лежа под одеялом на прогибающихся досках террасы, мы вдвоем произнесли вслух старую светскую молитву его матери и заснули в свете четырехсот миллиардов звезд, составляющих нашу галактику.

Я никогда не верил диагнозам, которые врачи ставили Робину. Когда недуг получает три разных наименования на протяжении стольких же десятилетий, когда требуется две подкатегории для учета несовместимых симптомов, когда за одно поколение он превращается из несуществующего в наиболее часто диагностируемое детское расстройство в стране, когда два разных врача хотят назначить три разных лекарства – все это говорит о том, что дела идут не очень.

Мой мальчик не всегда хорошо спал. Он мочился в постель несколько раз за сезон, а потом горбился от стыда. Громкие звуки выбивали его из колеи; он так приглушал телевизор, что я почти ничего не слышал. Он ненавидел, когда тряпичная обезьянка в прачечной не сидела на своем насесте, торчащем над стиральной машиной. Он потратил карманные деньги до последнего доллара на игру с коллекционными карточками – «Собери их все!» – но хранил добычу нетронутой в особой папке с пластиковыми карманчиками, разложив по возрастанию порядковых номеров.

Он чувствовал, если кто-то пустил ветры на противоположном конце переполненного кинозала. Мог часами изучать «Минералы Невады» или «Королей и королев Англии» – главное, чтобы это были таблицы. Постоянно рисовал, хорошо прорабатывая мелкие детали, которые я упускал из виду. Целый год изображал замысловатые здания и машины. Потом переключился на животных и растения.

Его речи были ошеломляющими и загадочными для всех, кроме меня. Он мог цитировать наизусть целые сцены из фильмов после первого же просмотра. Бесконечно пересказывал воспоминания, с каждым повторением деталей становясь счастливее. Дочитав понравившуюся книгу, немедленно возвращался к первой странице. Мог устроить катаклизм на ровном месте, вспылить без повода. Но радость завладевала им так же легко.

У нас бывали сложные ночи, и Робин ложился спать со мной: всегда на стороне кровати, самой дальней от окна, за которым таились бесчисленные ужасы. (Его мать тоже неизменно выбирала безопасную сторону.) Он грезил наяву, срывал сроки и отказывался сосредотачиваться на неинтересных вещах. Но никогда не ерзал, не метался и не тараторил без остановки. Если занятие ему нравилось, он часами сидел неподвижно. Скажите, какой дефицит мог все это описать? Какой синдром объяснял его особенности?

Версий было множество, включая недуги, связанные с токсинами, которые миллионами фунтов ежегодно попадали во все виды продовольствия в стране. Второй педиатр стремился подыскать наиболее подходящее для Робина «расстройство из, сами понимаете, какого спектра». Мне хотелось объяснить этому человеку, что все живые существа на этой счастливой планете так или иначе относятся к спектру. В этом его суть. Я чуть было не ляпнул, что жизнь как таковая – спектральное расстройство, бесконечная радуга, где каждый вибрирует на особенной частоте. А потом я возжелал ему врезать. Наверное, для этого тоже есть какой-нибудь термин.

А вот для навязчивого стремления ставить людям диа-гнозы в DSM[2] названия не найти. Странно.

Когда руководство школы на два дня отстранило Робина от занятий и привлекло к делу собственных врачей, я почувствовал себя последним динозавром. Ну о чем мне разговаривать с этими людьми? Синтетическая одежда вызывала у сына ужасную экзему. Одноклассники донимали его за то, что он не принимал участия в их злобных сплетнях. Мать погибла в аварии, когда ему было семь. Любимый пес умер от тоски несколько месяцев спустя. Разве найдется врач, который скажет, что этих причин недостаточно для беспокойного поведения?