Заметки млекопитающего

За исключением Клода Дебюсси, пыльный оркестр импрессионистов – это не оркестр. Это инструментовка для фортепиано.

Обложка «Le Pilhaou-Thibaou» – иллюстрированного приложения к журналу «391». 10 июля 1921

Публикация заметок Эрика Сати в «Le Pilhaou-Thibaou». 10 июля 1921

Заметки без названия для журнала «Le Pilhaou-Thibaou»

Хотел бы я поиграть с роялем, у которого был бы большой футор.

* * *

Неприлично говорить о члене предложения…

Мысль для журнала «Fanfare»

Принято считать, что в Искусстве есть какая-то ИСТИНА. Я не устаю повторять – даже вслух: «В Искусстве нет никакой Истины». Утверждать обратное – значит просто лгать – а лгать нехорошо… Вот почему я не люблю Понтыфиков: они слишком лживы и к тому же, думаю, глуповаты (позволю себе выразиться).

Застолье

Лично у меня Кулинарное Искусство всегда вызывало самое пылкое восхищение, причем восхищение, которое ничто не может омрачить. «Хороший стол» мне вовсе не претит, я, напротив, питаю к «столу» нечто вроде уважения – и даже более того.

Круглый ли, квадратный, он мне кажется «культовым» & впечатляет меня как большой алтарь (даже в отелях «Терминюс» или «Континенталь», позволю себе выразиться). М-да.

Для меня еда – это задание, задание приятное (произвольное, как на каникулы, разумеется), и это задание я считаю должным выполнять предельно тщательно и аккуратно.

Наделенный хорошим аппетитом, я ем для себя, но без эгоизма, без скотской жадности. Иными словами, «чувствую себя лучше за столом, чем на лошади» – хотя я довольно приличный наездник.

Но это уже другая история, как верно замечает г-н Киплинг.

В еде моя роль имеет свое значение: я – приглашенный сотрапезник, подобно приглашенным в театр зрителям. Да…

У зрителя определенная роль – слушать & смотреть; у сотрапезника – есть & пить. Грубо говоря, одно и то же, несмотря на то, что роли совершенно различны. Да.

Мое «дегустационное» внимание не привлекают блюда, требующие усилий ради рассчитанной виртуозности, продуманной научности. На кухне, как и в Искусстве, я люблю простоту. Я буду скорее аплодировать добротно приготовленной бараньей ноге, чем утонченному творению из мяса, таящемуся под «искусными прикрасами мэтра соусов», – если вы позволите мне такой образ.

Но это уже другая история.

Из своих воспоминаний сотрапезника должен отметить незабываемые обеды, на которые в течение нескольких лет меня приглашал мой давний друг Дебюсси, когда он жил на улице Кардине. Я до сих пор помню эти приятные застолья.

Эти дружеские трапезы сводились к яйцам и бараньим отбивным. Но какие это были яйца и отбивные! Я до сих пор облизываюсь – про себя – как вы можете догадаться. У Дебюсси, готовившего эти яйца и эти отбивные, был свой секрет приготовления (который он хранил в полном секрете). Все обильно орошалось великолепным белым бордо, чье воздействие было трогательным и прекрасно располагало к дружеским радостям, а также удовлетворению оттого, что находишься вдали от «размазней», «кляч» и прочих «старых пней» – этих напастей для всего Человечества & «несчастного мира».

Но и это уже другая история.

Группа «Шести»

В настоящий момент пресса очень плохо отзывается о моих друзьях из группы «Шести». Лишь мой юный друг Онеггер пользуется снисхождением в глазах музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, – обычно именуемых Критиками.

Ему не отказывают в таланте, в большом таланте; его талант был бы, разумеется, еще более значительным, если бы он покинул группу «Шести», в которой воспринимается как уникальное и драгоценное украшение.

Таково беспристрастное мнение славных господ музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, этих – как я всегда говорил – добрейших людей.

Что касается меня, то я очень рад успеху моего прекрасного друга Онеггера; ведь как композитор он начинал – если мне не изменяет память – в группе «Новых молодых», которую я создал в 1917 году.

Если бы я был горделив, то от признания его таланта мог бы возгордиться еще больше; но я скромен, и заслугу открытия Онеггера оставляю музыкографам, каллиграфам и прочим графологам.

Как вам известно, именно они открыли Дебюсси, Шатобриана, Христофора Колумба, кардинала Рампоно, Иону, Калиостро и остальных…

После моего ухода «Новые Молодые» стали группой «Шести». У меня сохранились добрые приятельские отношения с этими юношами; они даже продолжали считать меня своим «идолом» и «талисманом» – дружеская любезность, не более того.

Увы! Боюсь, что принес своим дорогим товарищам одни несчастья; они как минимум унаследовали часть проклятий и унижений, которыми меня столь щедро оделяли упомянутые музыкографы, каллиграфы и прочие графологи.