Заметки на полях (СИ)

Взял одну, закурил. Никаких ощущений. Ни удовольствия, ни отвращения. Что дым, что воздух — мёртвым всё равно. Могу и хлором подышать. Я им и так надышался — не напугаете.

— Семён?

Я поднял взгляд. Аня стояла передо мной, в своей ярко-красной куртке.

— Готова отдать долг? — спросил я, позабыв улыбнуться.

Она побледнела. Кивнула. В руке у неё звякнули ключи.

46

Она дрожала. В квартире было прохладно, сквозь деревянные рамы сквозило. Мы лежали под толстым одеялом, но она — дрожала всё сильнее и сильнее.

Холодно

— Боишься? — спросил я.

Моя рука коснулась её напряжённого живота, пальцы скользнули вверх, замерли у самой груди, чуть касаясь её костяшками, потом спустились ниже и повторили свой путь. Будто бродит кто-то, неприкаянный, будто ищет что-то и не находит.

Буква Х всё ходит, ходит, места, что ли, не находит…

— Да, — шепнула она в ответ.

Комната тонет в серости. Оттенки меняются. Чернее и чернее. Сторона не солнечная, шторы задёрнуты. Как будто кто-то заглянет в окна четвёртого этажа.

— Только не говори, что я у тебя первый

мертвец

— Нет. Нет, конечно.

— Не ври. Всё равно ведь узнаю.

Пальцы вверх. Какое это дивное наслаждение — касаться живого. Аня — жила. По-настоящему жила. Это была чужая жизнь, неизвестная, оттого кажущаяся немного идеальной. Там, за этой гладкой и нежной плотью, томилась душа. Томилась в ожидании и страхе.

— Я не вру.

— Т огда чего ты боишься? Ответственности?

— Как будто можно бояться только первого раза или ответственности.

Моя рука сместилась, легла на талию. Вверх, до плеча, и вниз. На бедре остановилась. Тепло…

Холодно

— Холодно, — прошептал я.

И что-то она переломила в себе после этого слова. Чуть подалась вперёд, и её рука легла мне на плечо. Дрогнула, скользнула на спину.

— Почему ты такой холодный?

— Я умираю. Вот и всё. Всё.

— А тебе… тебе не страшно?

— Мне? — Я прислушался к своим ощущениям. Холодно — да. Страх? Ну, не знаю. Кажется, страха тут уже не могло существовать в принципе. Как некоторые бактерии умирают при низких температурах, так и он — умер. Когда замерзаешь, в какой-то миг чувствуешь тепло, перед самым финалом. И я его чувствовал. Правая рука переместилась на грудь и легонько сжала. Аня чуть слышно выдохнула. Я улыбнулся: — Мне — нет.

Какая же она была тёплая. Как мне до слёз хотелось разделить её жизнь. Жить с нею. Любить её. Ведь там-то, в другой жизни — всё иначе.

Всё иначе, но тоже обман
Архитекторы славят друг друга,
Воспевая холодную сталь…

— Мне холодно. Мне теперь всегда будет холодно. Холодно и холодно. Ты не сможешь меня согреть.

Пальцы отпустили грудь, поползли выше. Я осторожно провёл ими по ключице, коснулся горла, ощутил тот момент, когда она сглотнула. Погладил щеку.

— Даже не пытайся, — шепнули мои губы.

И даже сейчас я не знал, делать ли следующий шаг в

холодно

, вписать ли эту главу в финал своих заметок. Как Джеймс Партер, со своим, вошедшим в историю кино, вопросом: «А что если сейчас они потрахаются?». Ведь это было бы очень сильно. Это было бы очень важно. И эта сцена была бы для них как сильнейший магнит. Они бы не смогли от неё оторваться.

— Они? — переспросила Аня.

— Ты читаешь мои мысли?

— Ты говоришь вслух.

— Прости.

Я добрался до её губ и погладил их. Мягкие, нежные. Сухие.

— Можно я потрогаю твои зубы?

— Зубы?

— Да. Кажется, это важно.

Губы слегка приоткрылись, и я коснулся подушечками пальцев её зубов.

— Ты прекрасна, — сказал я, убрав руку. — Сделай мне одолжение. Найди его. Или позволь ему себя найти. Быть может, от этого мне сделается чуточку теплее.

Вдруг она села. Резко, обрывая все иллюзорные ниточки. Включила настольную лампу, стоявшую на полу, и, щурясь от света, посмотрела на меня. Прекрасная обнажённая девушка, прижимающая к груди одеяло. Я лежал и смотрел на неё, зачарованный.

— Хотелось бы мне провести по твоим зубам языком…

— Семён, перестань. Ты бредишь?

— Да.

— Что с тобой?

— Я умираю.

— Объясни по-человечески!

Я погладил её спину. Не нужно было быть психологом, чтобы понять — момент потерян. Всё закончилось. И я это знал, но не испытывал разочарования. Когда гладишь спину девушки после того, как момент потерян, это уже совсем другая спина. Чужая. И рука твоя на ней становится жалкой, беспомощной, бессмысленной. Как и вся твоя жизнь. Моя жизнь.

— Оттолкни мою руку, — попросил я.

— Что?

— Оттолкни мою руку, потом встань и молча уйди в ванную. Оставайся там ровно столько, чтобы я успел одеться и уйти. И не читай местных газет перед завтраком.

— Перед обедом, — поправила она.

— И перед ужином, — согласился я. — Вообще не читай. Дурная привычка. А если читаешь — не пиши. Никогда.

Я говорил — и гладил её по спине. Позволил руке спуститься ниже, к ягодицам. Теперь-то уж точно оттолкнёт…

Не оттолкнула. Смотрит.

— Какие «они», Семён?

— А разве это важно сейчас?

— Именно это и важно. Я, кажется, только что всё поняла.

— Блеск. Можно ты это расскажешь, когда я уйду? Я буду очень внимательно слушать, честно.