Заметки, не нуждающиеся в сюжете

И в Барабе, и в Кулунде я встречал так называемые «кривошеинские» (еще они назывались «министерскими») поселения, дороги, мосты, пруды, колодцы — все это было построено по его указаниям, в результате все той же поездки. Так готовился этот министр к своей новой деятельности.

Не помню даже — сколько статей я тогда написал. В «Правде», в «Коммунисте» была большая статья. («Известия» тогда воздерживались.) В «Нашем современнике». О «Новом мире» и говорить нечего.

И многие тогда писали, и, написав какую-нибудь ерунду, хвастались: если бы не моя статья — переброска осуществилась бы! Это я от Юрки Бондарева слышал, от дилетанта и влюбленного в самого себя человека. Почему запомнилось? А вот: он опубликовал что-то довольно пространное в «Сов. России», а я возьми да и сошлись на один из фактов, приведенных в этой статье. Что-то по поводу общей протяженности каналов в СССР в сравнении с чем-то французским.

Что тут поднялось! Перебросчики подняли какой хай: Залыгин-то! Он человек совершенно неграмотный! Я кинулся к статье Бондарева, стал проверять: все вранье, все выпендреж (и в этом Бондарев тоже весь).

Но мне-то оправдываться было поздно…

«Перебросчики» жаловались: вся пресса пишет против них, а им не дают слова! И тут ерунда: мы в «НМ» дали им места больше, чем себе, они по отношению к нам допускали грубости, мы — никогда (обвинения их в совершении государственных преступлений — это не грубость). Да ведь и цензура еще была в то время, она нас останавливала, а не их.

Выдержка из моей статьи: «Отказавшись от надуманных проектов переброски речного стока, или, как еще говорилось у нас, „проектов поворота рек“, государство наше осуществило поворот в сторону общественного мнения. Поворот столь же необходимый, сколько и необратимый». Цитата на обложке брошюры «Поворот». Издательство «Мысль», 1987. (Увы! — государственного поворота к здравому смыслу так ведь и не произошло.)

Очень быстро и хорошо была издана брошюрка, безо всяких заявок с моей стороны. Уж не Горбачев ли приложил руку? Может быть. Хотя на эту тему мы говорили мало. И правильно, что мало.

А вот Е.К. Лигачев, тот приглашал меня по этому поводу в ЦК. Говорили долго-долго. О чем — не понял. Кажется, о той же переброске.

Потом он прислал мне копии материалов, которые были направлены против меня. Со своей запиской. Записка опять-таки не очень четкого содержания: отвергая что-то, надо быть корректным и доказательным. (Мне кажется, я таким и был.) Потом Е.К. звонил мне, присылал в редакцию нарочных — забрать эту записку обратно. В конце концов я ее отдал, но копию снял, в архиве «НМ» она должна быть. Даже странно: я же Е.К. знаю давным-давно по Новосибирску, в моем представлении он всегда был человеком более определенным.

Что касается моего с ним разговора в ЦК — не выяснял ли он вопрос: буду ли я сотрудничать с Бондаревым в создании «патриотической» писательской группировки? (Нет ничего удивительного: вот уж кто друг друга понимает: уровень один. А вот в уровне порядочности — не сравнить!) Может быть, и так. Я уже после встречи об этом подумал, но, и не угадав этого замысла Е.К., никаких сомнений у него на этот счет все равно не оставил.

Уж очень часто Е.К. возвращался к фигуре Бондарева и в самом положительном смысле.

К тому времени, сидя в президиуме какого-то юбилейно-торжественного заседания в Колонном зале, Горбачев и Бондарев поговорили о чем-то очень крупно, остались друг другом очень недовольные. Слов я не слышал, сидел несколько сбоку, а вот выражения лиц (особенно Горбачева) наблюдал.

Писатель-прокурор — это нечто новое в литературе, свойственное только нам, совкам. Конечно, без обвинителя не может быть суда, но когда обвинителями выступают писатели, да еще демократы (А. Адамович, Ю. Черниченко), это меня ввергает в недоумение. Не может быть священнослужитель пьяницей, за этот порок его лишают сана, не может быть и писатель обвинителем. Впрочем… На ХYIII (кажется) съезде партии Шолохов требовал расстреливать писателей, «врагов» советской власти.

Адамович приносил нам свою рукопись, и я заговорил на эту тему. Он не понял. Или сделал вид, что не понял, что «ничего особенного». И это при том, что Адамович — один из самых честных людей, из тех, кого мне приходилось встречать.