Заметки, не нуждающиеся в сюжете

При том, что Солженицын великий человек, он всегда сохранял свою человечность. Хотя он и работает по собственной программе 14 часов в сутки, это отнюдь не механизм, ничего подобного. Хотя А.И. невозможно переубедить, доказать ему нечто, хоть чуточку противоречащее его взглядам, это не догматик, а человек вполне определенных и непоколебимых взглядов. Человек, который пережил все, что переживала страна в его время, события 20-30-х годов, войну, лагерь, диссидентство, эмиграцию (точнее — высылку за границу), а теперь вот — возвращение на Родину. Плюс ко всему — раковая болезнь, от которой его организм смог избавиться вопреки мнению медиков. Пережить или только придумать еще какую-то советско-жизненную ситуацию очень трудно. Это жизнь, воплотившая в себе едва ли не все возможные и типичные для нескольких поколений ситуации и судьбы. Отсюда и мессианство, в котором его упрекают. А за что упрекать? Если бы не чувство великой цели и собственного предназначения в достижении этой цели — Солженицына попросту не было бы. Нельзя было бы без этого ощущения сделать все, что он сделал, нельзя было бы и сойти живым с операционного стола, когда хирург считал операцию безнадежной. А он сказал хирургу: ваше дело меня оперировать, мое — выжить.

Может быть, вот этим последним обстоятельством — человечностью миссии, ее доброжелательством, интеллигентностью в лучшем смысле этого слова, ее невзыскательностью, ее теплой семейственностью и гостеприимством и прочим высоко ценимым нами в русском, в любом человеке качествам — и был я больше всего поражен, когда в феврале 1992 года гостил у Солженицыных в Вермонте. Ни разу я не почувствовал, что передо мной — великий человек. Я только знал об этом и ни на минуту в этом не засомневался.

Солженицын, наверное, единственный великий человек, которого я встретил в своей жизни. Сахаров такого впечатления на меня не произвел. Д.С.Лихачев — тоже, может быть, потому, что мы очень близки.

Он и закодирован на великую цель — разрушить революцию и ленинизм. Это, может быть, и равновеликие фигуры — Ленин и Солженицын, — только с разными знаками, с разными талантами.

Будучи закодирован на цель политическую, Солженицын как художник должен был уступать свое время политике. И уступал. И уступает. Что поделаешь — наше время этого от него действительно требует, русская да и мировая история — требуют. Толстой и Бунин это требование воспринимали…

Обязательно должен был быть и вот он есть, такой писатель — Солженицын. Без него, без его книг мы не представим себе ни нашей современности, ни нашего будущего, ни нашей истории.

Кто бы еще, кроме него, вот так рассказал нам о нас? О событиях, определяющих время?

Как бы убедительно, красиво, талантливо, а то и гениально не говорили обо всем этом М. Булгаков, О. Мандельштам, Б. Пастернак, А. Ахматова, даже Оруэлл — без Солженицына мы и наша история все равно не обошлись бы. Он нам предназначен.

Что бы ни писали С. Булгаков, Бердяев, Франк, Лосский, Лосев — без Солженицына русская (она же мировая) мысль еще не высказала бы себя до того предела, до которого ей это удалось. Нельзя утверждать, что она высказана теперь до конца, конца мысли нет, но и без Солженицына ее, уже существующую, представить себе невозможно.

Такого рода положение в истории не может обойтись без жертв соответствующей личности, и жертва Солженицына состоит в его запрограммированности. Он поставил перед собой совершенно четкую и ясную для себя программу, цель, методику и средства ее достижения. Во всем этом у него нет (и уже не может быть) ни малейших сомнений. Это — уже не поэзия и не свобода творчества. Нельзя себе представить, чтобы вот так же на годы и годы вперед, на всю жизнь, был самозапрограммирован Пушкин. Дело Пушкина было всегда оставаться Пушкиным. Что положит ему Бог на душу — это Божье дело, а Пушкину нужно оставаться самим собой, подтверждать и подтверждать себя открытиями поэзии, и это опять-таки не только дело, но и предназначение Божье. Пушкин и погиб в том возрасте, когда поэту начинает угрожать программа.

Когда я был у Солженицына в Вермонте и мы беседовали с ним на антресолях, на втором этаже, он несколько раз подбегал к лестнице и кричал на первый:

— Наташа! Наташа! Ты только подумай — у нас с Сергеем Павловичем абсолютно одинаковые точки зрения!

Это радовало меня от души. Только с некоторым примечанием: еще бы наши точки не сходились, если они не могли разойтись — переубедить А.И. хотя бы и в самой малости было делом абсолютно невозможным. Я понял это через пятнадцать минут после начала нашего долгого разговора и принял единственно возможное поведение — ни словом не возражать, только слушать и слушать. Это было очень интересно, очень мне нужно. А то, что великий человек не придает значения неким малым малостям, — какое имеет значение?

Когда разговор зашел о его возвращении на Родину, я попробовал усомниться в этой необходимости. Он как будто даже и рассердился, когда я спросил его:

— А как вы будете с телохранителями?

— С какими еще телохранителями?! — очень удивился он.