Заметки о Гитлере

Если же нет, то дело было скверно, поскольку каждая уступка Германии была за счет Франции; при каждой уступке снова выявлялось естественное превосходство в силе 70‑миллионного народа над 40‑миллионным, которое Франция тщетно пыталась устранить в 1919 и в 1923 годах. А когда умиротворение — как всегда и опасались во Франции — оказалось напрасным, и вновь ставшая сильной Германия однажды выступила за реваншем, то все же у Англии между ней и Германией было море, а вот у Франции больше не было даже Рейна. Франция следовала в русле английской политики, хотя она с самого начала глубоко скептически оценивала её шансы на успех; она следовала ей, поскольку у неё не было выбора. Но при этом у неё все больше и больше сдавали нервы; её воля к самоутверждению ослабевала. Она не отваживалась больше помыслить о второй битве на Марне[12], о втором Вердене[13]. С тех пор как Гитлер в 1936 году своими войсками снова занял старые позиции для наступления в Рейнской области — в том самом Рейнланде, который Франция лишь за шесть лет до этого досрочно освободила в ходе умиротворения — Франция смотрела на Германию Гитлера, как кролик на удава. И в конце она в своем подсознании пожалуй желала с ужасом неминуемого конца — чтобы он уже произошел.»Il faut en finir«(«Следует пройти через это») — призыв к битве, с которым Франция в 1939 году вступила в войну, звучал уже почти как призыв к поражению: вот наконец и завершение!

История Франции между 1919 и 1939 годами, история горько и тяжело достигнутой и затем целиком и полностью утраченной победы, постепенного падения от гордого самосознания к почти уже происшедшему самоотречению — это трагедия. В Германии, где Францию все еще помнили как злобного мучителя первых послевоенных лет, на неё естественно смотрели не так. Более того: её трагедии вообще не видели. Полагали, что все еще придется иметь дело не только с триумфальной Францией 1919 года, но и с героической Францией года 1914. У немецких генералов перед новой Марной и новым Верденом было почти столь же много страхов, как и у французов. И не только немецкие — и это было поразительно: весь мир, во главе с Англией и Россией, в свои расчеты при начале войны в 1939 году как само собой разумеющееся закладывал то, что Франция, как и в 1914 году, и в этот раз будет готова для защиты своей страны проливать реки крови своих сыновей. Только Гитлер не делал ничего подобного.

Задним числом легко видеть то, что тогда видел только Гитлер: Франция в течение пятнадцати лет — сначала со скрежетом зубовным, затем все более безвольно — из смиренной безнадежности поступала вопреки своим жизненным интересам. В 1925 году она заключила договор в Локарно, по которому она практически бросила своих малых восточных союзников; в 1930 году она освободила Рейнскую область, в которой могла оставаться еще пять лет; в 1932 году летом она отказалась от своих требований по репарациям, а поздней осенью Германия выставила требование военного равноправия. В 1935 году она как парализованная наблюдала, когда Германия огласила чудовищную программу вооружения, как и в 1936 году, когда вермахт вступил в Рейнскую область, которая по договору в Локарно должна была оставаться демилитаризованной, и таким же образом — в марте 1938 года, когда Германия, не без военной поддержки, присоединила Австрию; в сентябре того же года она даже сама отдала Германии большие области своего союзника, Чехословакии, чтобы купить мир. И когда она годом позже — что примечательно, через шесть часов после Англии — более мрачно, чем гневно объявила все–таки Германии войну из–за нападения на своего второго союзника, Польшу, то в течение трех недель она держала оружие «у ноги» — три недели, во время которых французским войскам противостояла только одна–единственная немецкая армия, в то время как все остальные были заняты далеко на востоке, чтобы покончить с Польшей. И такая страна будет способна на вторую Марну и на второй Верден, если на неё саму нападут? Не свалится ли она от первого же толчка, как Пруссия в 1806 году, которая тоже на протяжении одиннадцати лет проводила малодушную политику, чтобы затем в последний, самый скверный момент объявить ей самой не совсем понятную войну далеко превосходящему в силе Наполеону? Гитлер был уверен в своем деле. И следует отдать ему должное, он был прав. Военная операция против Франции стала его величайшим успехом.