Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Годы спустя я уразумел, что, не став звездой колледжа, только выиграл; вместо того чтобы тратить время во всяких комитетах, я накинулся на английскую поэзию и, разобравшись в поэзии, начал учиться писать. И это можно было считать удачей, вспомнив афоризм Шоу: «Если вам не достается то, что вам нравится, пусть понравится то, что достается». Но в то время сознание, что вожаком мне стать не суждено, было мучительно горько.

С тех самых пор я никогда не мог рассчитать нерадивую прислугу и поражаюсь и завидую тем, кто это может. Давнему устремлению к некоему личному превосходству был нанесен смертельный удар, и оно исчезло. Жизнь моя теперь заполнилась мечтой и грустью, и главным в ней сделались письма девушки, жившей в другом городе. Такие резкие повороты даром не проходят, человек становится иным, и в конце концов эта новая личность находит себе и новый круг забот.

Второй раз нечто близкое моему сегодняшнему состоянию я испытал после войны, когда снова в моей позиции оказались слишком растянутыми фланги. Наша любовь была несчастной – из тех, что завершаются драматически, потому что нет денег, – и пришел день, когда девушка, руководствуясь здравым смыслом, объявила, что между нами все кончено. Все лето я был в отчаянии и вместо писем писал роман, и все получилось хорошо, только хорошо все получилось для другого человека, каким я тогда стал. Этот другой человек, с чековой книжкой в кармане, год спустя женился на той самой девушке, но в нем уже навсегда затаились недоверие и враждебность к богатым бездельникам – не отношение убежденного революционера, скорее тайная, незатухающая ненависть крестьянина. И с тех пор я не могу не задаваться вопросом, откуда берут деньги мои друзья, и не могу забыть, что было ведь время, когда кто-нибудь из них мог осуществить по отношению к моей девушке droit de seigneur[357].

Этим другим человеком я, в общем, и оставался шестнадцать лет, не доверяя богатым, однако работая для денег, которые были нужны, чтобы вести такой же вольный образ жизни и сообщать будням известное изящество, как умели некоторые из них. За эти годы я, разумеется, примерил на себе множество модных тогда нарядов, которые с меня сдирали чуть не с кожей, – пожалуйста, сейчас я перечислю надписи на этикетках: «Уязвленное самолюбие», «Обманутые надежды», «Измена», «Бравада», «Ушибленный», «Раз и навсегда». А время шло, и мне было уже не двадцать пять, и даже не тридцать пять, и все становилось только хуже, чем прежде. Но за все эти годы я не помню ни одной ситуации, когда я потерял бы веру в себя. Я видел, как честные, хорошие люди впадали в такое отчаяние, что готовы были покончить с собой, – и некоторые сдавались и погибали, другие приспосабливались и добивались успеха покрупнее, чем мой; но я никогда не опускался ниже того отвращения к самому себе, которое порой находило на меня, когда я по собственной вине попадал в слишком уж некрасивое положение. Неудачи отнюдь не обязательно порождают неверие в свои силы – такое неверие вызывается особым микробом и с неудачами имеет общего не больше, чем артрит с вывихом.

Когда прошлой весной мой горизонт заволокло тучами, я сначала не соотнес это с тем, что уже пережил лет пятнадцать-двадцать назад. Лишь постепенно стали выступать черты фамильного сходства: вновь слишком растянутые фланги, вновь свеча, сгорающая сразу с двух концов, вновь ставка на чисто физические ресурсы, которых у меня не осталось, – сплошная жизнь взаймы. По своим последствиям этот удар оказался серьезнее двух прежних, но ощущение было то же – будто я стою в сумерках где-то на безлюдном стрельбище и у меня вышли все патроны, а все мишени убраны. И никаких конкретных забот – просто молчание и тишина, в которой слышно, как я дышу.