Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

И так шло целых семнадцать лет, с перерывом в год как раз посредине, когда я дал себе побездельничать и передохнуть; все время наваливалась тяжкая работа, но мне она казалась только прекрасным занятием, которое поможет заполнить завтрашний день. Да, конечно, я жил несладко – и все же: «Лет до сорока девяти все будет в порядке, – говорил я себе. – На это я могу рассчитывать твердо. А для человека, прожившего такую жизнь, как моя, большего и не требуется».

И вот, не дожив десяти лет до положенных сорока девяти, я вдруг понял, что до времени потерпел крушение.

II

По-разному можно терпеть крушение: отказывает что-то у тебя в мозгу, и тогда решения за тебя начинают принимать другие; или что-то случается с твоим телом, и тогда остается только капитулировать перед стерильным миром больницы; или что-то происходит с твоими нервами. В своей неприятной книге Уильям Сибрук, любуясь самим собой и подводя к умилительному, словно в кино, финалу, рассказывает, каким образом он оказался на иждивении общества. Алкоголиком его сделало или, во всяком случае, побудило сделаться нервное расстройство.[351] Пишущий эти страницы ничего подобного не пережил – в то время он уже полгода не пил ничего, даже пива; и тем не менее у него тоже начали сдавать именно нервы – он слишком часто выходил из себя, слишком часто плакал.

К тому же (вспомните мою предпосылку, что жизнь бьет нас хитро и по-разному) сознание краха пришло не под непосредственным воздействием удара, а во время передышки.

Незадолго до того я побывал у видного врача и выслушал его суровый приговор. После этого визита я с удивляющей меня теперь невозмутимостью продолжал жить прежней своей жизнью, заниматься прежними своими делами и в отличие от героев в книжках не думал и не печалился о том, как много остается мною не сделанного и что же будет с такими-то и такими-то моими обязательствами; у меня было достаточное обеспечение на будущее, да я и раньше не так уж ревниво оберегал вверенное мне добро, в том числе собственный талант.

Но неожиданно во мне пробудилась инстинктивная и настоятельная потребность остаться наедине с собой. Я решительно никого не хотел видеть. Всю жизнь я видел слишком много людей; не могу сказать, чтобы я так уж легко входил в компанию, но, с другой стороны, я с необычайной легкостью отождествлял себя, свои мысли, свою жизнь с жизнью всех тех общественных слоев, которые узнавал из непосредственного общения. Вечно я кого-то спасал или меня спасали, и, случалось, за какие-нибудь полдня я успевал испытать все чувства, которые, если верить историкам, испытал Веллингтон под Ватерлоо. Я жил в мире, разделенном на моих тайных врагов и стойких друзей и почитателей.

И вот теперь я хотел быть совершенно один и позаботился о том, чтобы отгородиться от повседневного круга дел и забот.

Не скажу, что это было для меня плохое время. Я уехал, и людей вокруг меня стало меньше. Я понял, что устал до предела. Я мог теперь валяться в постели сколько захочу и делал это с удовольствием – спал или просто лежал в полудреме по двадцать часов в сутки, а в перерывах запрещал себе думать и вместо этого составлял перечни, составлял и тут же их рвал, сотни перечней: кавалерийских генералов, футбольных команд, городов, популярных песенок, звезд бейсбола, адресов, по которым жил, памятных мне счастливых дат, своих увлечений, башмаков, костюмов, которые износил после увольнения из армии (в этот перечень не попал костюм, купленный в Сорренто и севший после дождя, а также выходные туфли и рубашка с манишкой, которые я таскал в чемодане годами и никогда не надевал, потому что туфли быстро намокали и терли ногу, а рубашка пожелтела и от крахмала сделалась негнущейся). И еще перечни: женщин, которыми увлекался, и тех случаев, когда я позволил, чтобы меня третировали люди, ничуть меня не превосходившие ни способностями, ни душевными качествами.

И неожиданно, к великому моему изумлению, я пошел на поправку.

И развалился на куски, словно треснувшая старая тарелка, как только мне об этом сообщили.

Вот, собственно, и конец этой истории. Что мне следовало предпринять – пока что для меня предмет гаданий. Скажу одно: с час я метался по постели, кусая подушку, и до меня дошло, что уже два года я живу за счет тех ресурсов, которых во мне не осталось, и как физически, так и духовно я уже кругом в долгу. А по сравнению с этим много ли значит возвращенная мне жизнь? Ведь прежде мне была знакома гордость за избранный мною путь и уверенность, что я навсегда сохраню свою независимость.