Заметки по пастырскому богословию

О проблемах отношения современного пастыря к міру мы еще будем говорить в специальной главе, а пока заключим данную главу выводом о том, что цельная духовная личная жизнь священника — залог успеха всей вообще его пастырской деятельности. И если спросить себя, что именно является главшейшим источником духовного света и тепла, которым освещается и согревается вся жизнь и служение священника, то необходимо ответить — живое общение с Богом, чаще всего происходящее в Богослужении, главным образом — в служении Литургии.

БОГОСЛУЖЕНИЕ

Самым ярким светилом, как бы солнцем, освещающим всю жизнь и деятельность священника, является Богослужение и прежде всего — служение Божественной Литургии. Слишком часто, даже в солидных сочинениях по пастырству, в Богослужении подчеркивается его нравственно-назидательная или учительная сторона, так что оно рассматривается чуть ли не как одно из средств «душепопечения», как нечто второстепенное по отношению к пастырскому учительству32.

Если рассматривать все служение священника как руководство верующих людей ко спасению, то оно включает в себя решительно все стороны пастырской жизни, в том числе и Богослужение. И уже никак, конечно, нельзя сводить пастырские задачи только к совершению служб и треб в храме (что иногда, к прискорбию, имеет место). Однако, если в многогранной и многообразной деятельности пастыря попытаться найти главнейший источник духовной силы священника, то таковым окажется служение Божественной Литургии. Нелепо было бы отрицать наличие вероучительной нравственно-назидательной функции Литургии. Эта функция естественна, необходима, и она, в большей или меньшей мере, всегда осуществляется. Но она — не единственная и даже не главная. Литургия (как и все Богослужение) является, по Максиму Исповеднику, Мистагогией, Тайноводством (тайноводительством) ко спасению. В символических словесных, динамических, предметных образах Литургия раскрывает историю спасения человека от сотворения міра через Первое Пришествие Христово до Второго славного Его Пришествия и даже до радости вечного блаженства в Царстве небесном. При этом, по учению отцов Церкви, символизм Литургии реален, то есть он действительно является движением к полному единению со Христом и обожению, которое реально и осуществляется в акте Причащения.

Здесь нам не избежать, хотя бы в самом кратком виде, разговора по поводу некоторых новомодных модернистских толкований Литургии, заимствованных в основном из сочинения профессора-протоиерея Александра Шмемана «Введение в литургическое богословие». Говоря много правильных слов о случаях неверного восприятия Литургии некоторой частью верующих, о. Александр переносит такое неверное восприятие на всю Церковь. С его точки зрения, первоначальный lex orandi (закон молитвы) Церкви, являющийся выражением ее lex credendi (закона веры) состоял в некоем «самовыражении» Церкви перед лицом Божиим и перед міром, «актуализацией» Церкви, как «народа Божия», как «царственного священства», как «новой твари», для которой Царство Божие. Царство Небесное — это уже нечто вполне раскрытое и открытое. Но скоро, под влиянием эллинского міра, пришедшего в Церковь, а также под влиянием монашества, «закон молитвы» (в том числе — Литургии) исказился, затемнился, приобрел мистериальное и аскетическо-индивидуальное восприятие, нашедшее отражение в символических (то есть духовно-таинственных) толкованиях Богослужения в духе Ареопагитика, Максима Исповедника, Симеона Солунскою, Николая Кавасилы и т.п. Проф. А. Шмеман утверждает, что поток бывших язычников, хлынувший в Церковь с четвертого века по Р. Х., привел к «обмірщению» Церкви. Реакцией на это стало монашество, как «уход» от міра. Монашество, по Шмеману, поэтому «рождается из опыта "неудачи", из опыта невозможности соединить два положения основной христианской антиномии — "не от міра сего" и "в міре сем"...»33 Это сказалось и на Уставе, и — главное! — на восприятии Богослужения (Литургии — в особенности). Впрочем, согласно Шмеману, последовавший затем «византийский синтез» в развитии Устава и понимании Евхаристии сохранил «как свою первооснову «экклезиологическое значение закона молитвы». «Никакие символические истолкования, никакое мистериальное благочестие и никакой аскетический индивидуализм не смогли затмить исконной сущности богослужения, как акта самораскрытия Церкви и ее исполнения, самоосуществления». Хотя в современном «литургическом благочестии» эта сущность, по Шмеману, «воспринимается слабо»34.