Заметки с выставки

Чайник вскипел. Он всыпал кофе в две кружки и налил туда воды. Два кусочка сахара в кружку Петрока.

— Извини, — добавила она. — Не могу сейчас говорить, давай позже. Ты когда на работе?

— С полвторого до девяти, — сказал он ей.

— Круто. Можем пообедать вместе.

Он сунул банан в задний карман джинсов и понес кофе наверх. В их комнате воняло как в хлеву. Он отдернулся одну из штор, что вызвало стон из нижней койки.

— Вот, — сказал он. — Кофе. Глотай.

Еще один стон.

— В соответствии с планом на кухонной доске объявлений, утром у тебя французские глаголы, а днем «Двенадцатая ночь».

— Да, блин.

В отличие от остальных, Петроку удалось вырасти с прекрасным местным акцентом. Он приподнялся в кровати как раз достаточно для того, чтобы отхлебнуть кофе, не расплескав.

— Ты сколько сахару положил, Хед?

— Два.

— Размешал?

— Ну да.

— Тогда завтра лучше положи три.

Когда в школе переоборудовали общую комнату для занятий, Энтони выдал им массивный письменный стол с двумя тумбами, так чтобы каждому досталась половина. Однако же Петрок упорно использовал свою половину для плотницких работ и изготовления моделей кораблей, посягая на половину Хедли, когда делал домашнее задание. Нет сомнений — он готовил себя к тому, что вся комната целиком будет принадлежать ему. Его страшная тайна, которой он до сих пор поделился только с Хедли, заключалась в том, что он планировал бросить учебу после выпускных экзаменов и работать на одной из судостроительных фирм в Фалмуте. Вообще-то, единственными предметами, когда-либо возбуждавшими его интерес, были плотничье дело и парусный спорт.

И фейерверк запустят. А может быть, и нет. Троим своим детям Энтони и Рейчел помогли пройти через школу и дальше в университет, возможно для Петрока будет сделано небольшое исключение. Рейчел, конечно, будет защищать его решение от всех нападок. (Когда ей это было выгодно, она хвасталась отсутствием высшего образования). Петрок, который так редко поступал правильно, по ее мнению не мог сделать ничего плохого.

Хедли, выросший на ее примере самодисциплины, вынул альбом и несколько мягких карандашей из ящика письменного стола, где хранил принадлежности для художественных занятий, и начал рисовать пару небрежно брошенных трусов Петрока, приземлившихся на томик L'Immoraliste[14], который он с огромным трудом пытался прочесть в оригинале. Жесткая прямоугольность книги хорошо контрастировала с мягкими складками бельевой ткани. Надпись «Coq Sportif»[15] на поясе трусов можно было прочитать так же отчетливо, как и название книги на ее обложке.

Рейчел рассердилась, когда он собрался поступать в художественную школу. Она сказала, что это пустая трата времени, что ей это никогда не было нужно, и что он мог научиться всему, что нужно, посещая практические занятия, и что лучше бы он пошел в ученики к багетчику, чтобы потом сэкономить деньги. Он заставил ее замолчать, намекнув, что считает ее манеру работы старомодной и, возможно, предпочел бы познакомиться с видео, звуковыми и световыми технологиями.

— Я мог бы научиться делать инсталляции, — сказал он.

На что она обрушилась, как на еще большую пустую трату времени, прежде чем предсказать, что он, скорее всего, в конечном итоге будет учить детишек делать отпечатки с картофельной матрицы в начальной школе. Он знал, что нужно дать ей побрюзжать, что его амбиции угрожают ей, но она делала ему больно. Втайне, конечно же, он хотел быть просто таким же «старомодным» художником как она — живописцем — и поэтому он рисовал каждый день, как танцовщик разминается, чтобы держать себя в форме, и с нетерпением жаждал узнать, что же сообщат ему мэтры от искусства. А поскольку Нью-Йорк у него украли, вокруг художественной школы сплетались теперь его фантазии, подпитываемые деталями о Лондонской школе экономики и богемной романтике студенческой жизни, о которых мимоходом проговорилась Морвенна.

В последнее время он чувствовал себя изолированным из-за насмешек Рейчел и был счастлив, когда на несколько недель Морвенна оказалась дома. В двадцать один год, собираясь начать последний семестр, она оставалась гораздо ближе к нему, чем к Гарфилду, который теперь жил и работал в Лондоне, и казался невероятно взрослым и далеким. Он все еще не сказал Морвенне о своей гомосексуальности, но подозревал, что это и не нужно; их общность простиралась так глубоко. Что было странно. Петрока она любила больше, чем его, но той абсолютной, доходящей до исступления любовью, которой мать любит сына. Свою близость к Хедли она выбрала сама. Давным-давно она предпочла объединиться с ним, а не с Гарфилдом, за что он всегда был благодарен.