Заметки с выставки

— Если бы мы были гетеросексуалами, — шутил Оливер, — у нас бы уже двое детей в школе-интернате учились.

Им хорошо жилось вместе. Они принимали гостей и их звали в гости, они путешествовали, и число общих друзей уже превышало число жутких бывших Оливера. Оливер уговорил Хедли бросить работу в маленькой галерее, чтобы писать полный рабочий день, но теперь, казалось, Хедли был вполне доволен тем, что большую часть своего времени посвящал покупкам и готовке еды. Он все еще в достаточной степени был урожденным квакером, а посему материальное благополучие, или точнее сказать, то, до какой степени это самое материальное благополучие было важным для него, причиняло ему беспокойство.

А еще случалось, когда он, кроме шуток, чувствовал себя пугающе похожим на жену. Его маленькие картины, когда появлялось время делать их, до сих пор находили покупателей, но покупали их не через респектабельные галереи, а напрямую у него. Как правило, эти покупки совершали жены. А они говорили такие вещи, к примеру: «Мне так понравилось ваше последнее яблоко, так понравилось, что я повесила его на кухне, чтобы каждый день было перед глазами. А не могли бы Вы нарисовать мне еще грушу, но чтобы смотрела в другую сторону и на том же фоне?»

Женщины приглашали его на ланч, чтобы выпытать у него, что он думает о ткани на шторы. Мужчины, как правило, болтали с ним, но говорили с Оливером. Он стал ничтожеством по умолчанию.

Единственной опорой Хедли в рамках семьи оставалась Морвенна. С того года, когда она бросила университет, Морвенна искала связь лишь с ним одним. Поддерживать контакт было слишком оптимистическим определением для ее спорадических появлений. Она общалась с ним только два раза за его три года в Фалмуте. Во второй раз это произошло совершенно случайно, когда он уже знал, где собирался снимать квартиру с двумя тихими девочками. После этого он аккуратнейшим образом оставлял ей четкий след — как хлебные крошки в сказочном лесу. Крошечная часть ее мозга, еще не исковерканная наркотиками или безумием, или что там было такого, что гнало ее прочь от колеи нормальных людей, хранила его адрес и номер телефона, точно как спящая птица цепляется за свой насест.

И все же их встречи никогда не длились достаточно долго. В последний раз, пару лет назад, он уговорил ее поужинать с ним и Оливером и остаться на ночь, но она разбила ему сердце, исчезнув до того, как кто-либо из них проснулся. Она не спала под открытым небом, по крайней мере, редко. У нее часто не было денег или их было мало. Рядом с ней всегда был кто-то, с кем она путешествовала или волонтерила, или собиралась пожить. Казалось, она стала своего рода буддисткой. Или, возможно, дело было в том, что она оказалась лучшим квакером из них всех, стремясь создавать наименьшее количество ряби, двигаясь по жизни, постоянно служа другим и никогда себе? Ему страстно хотелось задать ей вопросы — как она живет, чего пытается достичь своей бесконечной непоседливостью — но инстинкт предостерегал его, и он принуждал себя, так же, как он поступал с Рейчел в ее худшие периоды, поддерживать разговор в умышленно спокойном настоящем времени. Как ей живется? Нужны ли деньги? Где живет? И конечно, он засыпал ее семейными новостями в попытке удержать пришитой к ним всем, какими бы слабенькими ни были стежки.

В первые несколько раз, когда она связывалась с ним, он выжимал из нее адрес или номер телефона, но, похоже, сам акт передачи такой информации порождал в ней внезапное нетерпеливое желание двигаться дальше, так что такие попытки были обречены на провал. Вместо этого он научился побуждать ее относиться к нему как к почтовому отделению до востребования, надежному, неподвижному месту в ее ошеломительно изменяющемся мире. Если рухнет все остальное, она может рассчитывать на него, звонить ему за его счет, где бы она ни была, просить денег, билет на самолет, общение с ним — да все, что нужно. Он будет платить или, вернее, Оливер заплатит.