Заметки старого кавказца. Генерал Засс

Взмолились кредиторы, нельзя ли как-нибудь на тех трех тысячах покончить. Поговорили, поторговались, и наконец покончили, векселя разорвали. На другой день встречают кредиторы башибузука на гулянье, идет здоровый, да такой веселый, каким его никогда и не видели. „Ну, – говорят ему, – больше мы вам ни одной копейки не поверим“. И отлично сделаете, – отвечает он, – поблагодарите-ка лучше друг друга за науку, а я уже ни за чем не обращусь к вам.

Своеобразная жизнь создавала и своеобразные, в высокой степени оригинальные типы. Те из офицеров, которые не имели прочных связей во внутренней России, всеми силами души привязывались к полку, который становился для них второю родиною. И выходил ли истый коренной Нижегородец в отставку, он душою и сердцем оставался навеки в кругу своих старых ратных товарищей. Вот именно такой-то тип выведен у В. В. Крестовского в его „Башибузуке“.

„Весь свой век прослужил я на Кавказе, – рассказывает этот бесшабашный башибузук, – и преимущественно в Нижегородском драгунском полку. Впрочем, служил я и в пехоте, не по своей охоте. Но беда в том, что мой роковой предел – чин капитана. Как дойду до этого чина, сейчас по шапке, и разжалуют „по сентенции“ в солдаты-с. И не подумайте, чтобы за что-нибудь этакое, неблагородное, марающее честь мундира, – Боже избави! А все только по своей необузданности, или вернее сказать, по роковым стечениям обстоятельств. Раз, например, не в меру строго с начальством обошелся; другой раз, будучи дежурным по караулам, приказал молоденькому караульному прапорщику под мою ответственность благородного арестанта выпустить на честное слово, ради ночного свидания с дамой его сердца, а тот, каналья, возьми да удери… А в третий раз… Ей Богу, я уж и сам не знаю, как, за что, и почему это в третий раз угодил в солдаты! Думаю, просто потому что судьба такая, – ничего не поделаешь!.. Счастье – глюк, говорит, надо клюк, говорит“. И вот, дослужившись в четвертый раз до капитана, он сейчас же подал рапорт о болезни с прошением об увольнении в чистую… „И перехитрил-таки свою судьбу-злодейку – остался на этот раз в капитанском чине“. С тех пор нигде оседлого угла он не имел, а странствовал из полка в полк, гостил то у одного, то у другого офицера, которых называл кунаками, а таких кунаков у него было множество; он справедливо говорил:

Мне Царь Белый Отец,
И Россия мне мать,
И в родстве наконец
Вся российская рать…

Надоест ему сидеть на одном месте, товарищи возьмут ему билет по чугунке до ближайших соседей; оттуда он проедет дальше, и опять рано или поздно, вернется к старым кунакам, всегда неожиданно, как снег на голову. „И ничего себе, – говаривал он, – живу, не ропщу на Создателя… Можно жить, не тужить, и Царя благодарить“… Могу сказать даже – счастлив и доволен, потому что сердце чисто, дух мой ясен, ум и крепок и покоен»… Его любили все, потому что он был «душа-человек», любил побалагурить, и все с прибауткой, с пословицей, и непременно со стишком из кавказских песен. В особенности он любил рассказывать про Нижегородский полк, про его быт, его боевые подвиги, – и в эти минуты одушевлялся искренно и непременно цитировал Нижегородскую песню:

Старый полк наш двести лет
Ходит в бой,
Много знает он побед
За собой.

Попросят его к водке и закуске – он нальет рюмку, и сейчас же стишок:

Знать, драгуны таковы,
Свой закон не позабудут,
Могут быть без головы,
А без славы уж не будут…

И в этом роде. Потрепал он как-то двух жидков за какую-то мошенническую проделку. Те – жаловаться. Выходит, разумеется, история, из которой надо выручать башибузука… «И зачем ты рукам волю даешь», – корят его товарищи.

– А что ж? – говорит, – мы, брат, кавказцы, мы таковы:

В дело, будто на охоту,
С радостью идем,
И черкесскую когорту
Словно зайцев бьем…

Да ведь это, – возражают ему, – не черкесы, а жиды.

– Жиды?! Тем паче:

Уж Шамилевой фаланге
Мы потачки не дадим,
И у нас на левом фланге,
Мало пользы будет им!

– Им-то, разумеется, мало, потому что взять с тебя нечего, но и тебе не много, – говорят товарищи. Нарвешься как-нибудь так, что и на казенную квартиру засадят.

– Кого?… Меня!.. Никогда!

С нами Бог, и Фрейтаг с нами!
Кто ж нас может устрашить?