Утром пошёл за пивом, встречаю Люду Овчинникову. «Ты знаешь, — говорит она, — Гагарин разбился насмерть…» Я остолбенел. Пошёл домой, включил радио, а там уже о правительственной комиссии, о похоронах. Что-то делать надо… Только подсел к столу, звонок из редакции: надо ехать в ЦК ВЛКСМ. Приезжаю. Сидим друг против друга с Камшаловым[237]
, вздыхаем, вспоминаем Юру. Приносят некролог ЦК ВЛКСМ. Оказывается, меня вызывали, чтобы я перевел его с русского на русский. Звонит Панкин, требует в редакцию. Приезжаю. Панкин говорит: «В день похорон нужна полоса…» Поехал домой. О чём писать? Как писать? Я не могу представить его мертвым. Кружился вокруг стола: не могу начать! Нет мыслей! Пошёл на проспект Мира, к бюсту Гагарина. Там народ. Одна старушка, стоящая рядом со мной, так проникновенно, с такой болью тихо сказала: «что же ты наделал, сынок…» Вернулся домой. Сел писать уже часов в 10 вечера и писал всю ночь.Похороны Юры на Красной площади. Кто писал речи всем этим людям!? Никто, даже Андриян Николаев, не сказал, что Гагарин был весёлым, жизнелюбивым, радостным человеком.
Позвонил Оганов[238]
: умер Ландау. Звонил Капице — никто не отвечает (как потом выяснилось, он лечил в Крыму радикулит). Дозвонился до Мигдала[239] и поехал к нему. Вместе сочинили заметку. АБ хвастался своей деревянной скульптурой. Действительно, очень, очень неплохо. «Физика мешает», — вздыхал Мигдал.Гроб с телом Ландау стоял в зале Президиума АН СССР. Дорогой, дубовый, с нелепыми дверными ручками по бокам. У гроба — группа в чёрном: Кора Терентьевна, санитарка Таня, красавица-невестка, спокойный и рассеянный Гарик[240]
. В холле физики оживленно беседуют, чуть ли не смеются. Для них это повод встретиться и поговорить. Вместе с Даниным[241] стоял в почётном карауле. Смотрю в лицо Ландау. Удивлённо поднятые брови. Он не понимает, почему лежит тут, в центре зала, откуда эти цветы. Потом вошло академическое начальство: Келдыш, Константинов и др. Выступали Лифшиц, Марков, Боголюбов. Все говорили тепло (особенно Марков), но в то же время бездушно. Келдыш строго оглядывал зал, досматривал за порядком, как бармен в салуне.По заданию райкома партии писал речь за знаменитого рабочего Маслова, которую он должен сказать в Кремле на праздновании Дня космонавтики. Звонил тов. Саратов из райкома: «хотелось бы, чтобы война во Вьетнаме тоже присутствовала…» (Какая замечательная формулировка: «чтобы война присутствовала»!) Когда речь была готова, и я поехал её отвозить, оказалось, что я перепутал райкомы и вместо Тимирязевского отвез её в Дзержинский (он ближе!), а там и инструктора такого нет! В Тимирязевском райкоме тов. Саратов сказал, что речь хорошая, но есть слова, которые рабочий Маслов произнести не сумеет. Я сказал: «Ну, вы уж тогда сами… Почём я знаю, какие слова он сумеет произнести, а какие не сумеет…» Тов. Саратов был, как я почувствовал, неприятно удивлён моим равнодушием к судьбе столь важного документа.
Почему-то мне кажется, что наша дружба с Борисом Егоровым непрочна, и мы расстанемся в смертельной обиде друг на друга. А жаль. Жаль, прежде всего, его. Ведь я ему нужнее: он очень одинокий человек.
Сможем ли мы когда-нибудь заводить автомобиль мысленно?
Достойная семья с добрыми традициями. Мама: «Молодые люди! Ухаживайте за девушками!..»
Любые слова человека становятся значительными, если это его последние слова.
Для фантастического романа: «вариационный кронштейн переменной фокусировки».
От чего нужно срочно избавляться:
1) Не смеяться из вежливости анекдотам, которые уже слышал.
2) Не говорить авторам книг, что ты читал эти книги, если ты их не читал.
3) Сразу переходить на «ты», если какой-нибудь начальник тебе «тыкнет», невзирая на возраст. Делать исключение только для седобородых аксакалов.
Совершенно замечательное «научное» письмо в редакцию от тов. М. П. Дёмина (Куйбышев, Вертынская ул., д. 63). Замечательно оно не только размерами (20 убористых страниц на машинке), но и тем ещё, что сам ничего подобного сочинить я не смогу никогда, как бы ни старался. Один абзац наугад: