Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

— Наровчатов?.. Это было в 1948 году. Да, мне было 15 лет, но я уже печатался. Мне позвонил Фадеев. Странный, прекрасный был человек. Говорит: «Я хочу с тобой опохмелиться…» Милан, ты знаешь, что такое «опохмелиться»? (Объясняет, но неточно. Аксёнов его поправляет.) Да, удивительный был человек… О чём это я?.. Да, ну вот входим мы с Фадеевым в эту дверь, а вот тут стоял тогда рояль, большой концертный рояль, а на нём лежал Наровчатов… Да, писать не может уже, может только критиковать…

Когда Женя ушёл на террасу, где Высоцкий пировал с Мариной Влади, я взял ещё 200 грамм коньяка, а потом, насколько я помню, я поехал домой, но по дороге меня взяли в милицию, заявив, что я нетрезв, и всю ночь возили по психиатрическим диспансерам, заставляя дуть в стеклянную трубочку. Мне стоило больших усилий убедить врачей, что я — абсолютно трезвый.

15.6.68

* * *

Крохотное письмо Солженицына в «Литературке» и огромный комментарий к нему. Кажется, на Солженицына начинается атака. Но это не Тарсис, не Гинзбург, об него можно и зубы поломать.

26.6.68

* * *

Все в редакции говорят о Чехословакии. Никто не может понять, правильно ли мы сделали, что ввели туда войска, но все подспудно чувствуют, что неправильно. Начальство делает вид, будто что-то знает-понимает, а, на самом деле, никто ни черта не понимает. Я думаю, и в Кремле тоже.

* * *

Из всех жидкостей для нас важнейшей является вода.

* * *

«Надо за деревьями видеть лес!» Произносить эту фразу следует очень серьезно, наставительно. Можно произносить её безо всякого повода, вне связи с предыдущим разговором, но непременно при этом требуется погрозить пальцем пространству. Собеседник обязательно придёт в замешательство, а тут уж с ним что хочешь, то и делай!

* * *

Начало песни придумал: «Погоди, постой, устрани простой…» Дальше — не идёт…

* * *

Два сына: Тетраэдр и Додекаэдр — Тодик и Додик.

* * *

Деревья должны бояться телеграфных столбов. Ведь для них — это трупы, которые стоят, как живые.

* * *

Паустовский давно и тяжело болел, перенёс три инфаркта, его душила астма. 14 июля он почувствовал себя лучше, чем обычно, не позволил подавать еду в постель, сел, начал завтракать. Вдруг захрипел и вцепился руками в ручки кресла так сильно, что едва разжали его пальцы, чтобы уложить в постель. Изо рта пошла пена. Умер быстро…

Гроб сначала отвезли в Лаврушинский, к нему домой. В среду, 17-го, в ЦДЛ — прощание.

Гроб с наклоном в зал — весь в цветах. Отличная большая фотография: положил подбородок на кулаки. На сцене сидят: жена Татьяна Алексеевна, Мариэтта Шагинян, Виктор Шкловский, ещё кто-то.

В ЦДЛ очень много милиции. Сидят в холлах на диванах, оживлены необычностью обстановки. В 10 утра писателей совсем мало, в почётном карауле стоят по 10–15 минут. Но постепенно народ прибывал, к часу дня — уже толпы. Улицу Герцена всю запрудили. Много писателей, видел Рослякова, Аксёнова, Рощина, Вознесенского, Коржавина, Твардовского, Окуджаву. Не видел (потом многие удивлялись, вспоминая их отсутствие) Симонова, Соболева, Нагибина, Казакова, Евтушенко. Траурная музыка транслировалась в зал. Потом Мария Вениаминовна Юдина играла на рояле с виолончелистом и молоденькой скрипачкой.

Константин Георгиевич Паустовский.

В зале все места были отгорожены бечёвкой. За порядком зорко следили молодые люди в тёмных костюмах с траурными повязками, печальные, но неуступчивые: в кресла пускали неохотно даже с билетами Союза писателей. Я сидел с Осей Герасимовым. Партер быстро заполнялся, несмотря на охранительную верёвочку и усердие молодых людей. В 13 часов началась панихида, движение в зале прекратилось. Первым выступал Сартаков[252]. Уже это было кощунством, поскольку все знали, что Сартаков мешал Паустовскому публиковаться. Например, сборник рассказов Льва Кривенко задерживался им только потому, что предисловие к сборнику написал Паустовский. После Сартакова выступал Алексеев[253]. Я отношусь к нему резко отрицательно, а потому несправедлив, очевидно. Но убеждён, что Паустовский и Алексеев — люди полярные и в творчестве, а главное — в жизни. За Алексеевым — Кербабаев[254]. Просто паноптикум какой-то! Он плохо говорит по-русски, но беда не в этом. Беда в том, что он, писатель, как и оба его предшественника, изъяснялся шаблонными, затертыми фразами, без единого образа, без ума. Из речи Кербабаева следовало, что влияние Паустовского на «республиканские литературы» заключается в том, что он написал «Кара-Бугаз», который, как известно, находится в Туркмении. По залу прошёл ветер ропота, когда в конце своего выступления Кербабаев назвал Паустовского Константином Павловичем. (В Тарусе, вспоминая этот эпизод, Окуджава сказал грустно: «Всё о наследниках престола думают…») Спокойную, простую речь сказал председатель Тарусского исполкома. Потом Сартаков объявил: «Слово от друзей покойного имеет писатель Виктор Шкловский…» Виктор Борисович сидел справа от гроба, а микрофон стоял слева. Шкловский вскочил и, почти бегом обежав гроб, крикнул в микрофон громким, пронзительным голосом: