Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

Эйфелю было уже 50 лет, когда он спроектировал башню. 5300 чертежей. Башню начали строить в 1887 году, а 24 февраля 1889 года она уже была открыта. Взрыв негодования! Под письмом протеста стояло 300 подписей самых знаменитых людей Франции. Башню ненавидели: Дюма-сын, Гуно. Верлен, завидев башню, приказывал извозчику поворачивать назад.

* * *

«Оценивая себя, я скромен, но сравнивая — горд». Французская пословица.

* * *

25 октября. Вася встретился со своим приятелем на площади Сан-Мишель. Дождь перемежался с солнцем, по небу быстро катились яркие тучи, и ветер ломал мой зонтик. Мне было как-то одиноко, неуютно, очень хотелось пообедать с Васей и его приятелем, но я почувствовал, что Вася хочет, чтобы я ушёл. Мы попрощались на бульваре Сан-Мишель. Сильный дождь остановил меня у самого Люксембургского сада. Потом выглянуло солнышко. В саду было пустынно и мокро. Я сидел на скамейке и размышлял о своей непутёвой жизни. Потом стал думать о том, что все мои парижские друзья умерли, и делать мне в Париже нечего. Потом стал думать о том, что Париж, пожалуй, лучший город на свете как раз для тех, кому нечего делать. Решил идти в гостиницу пешком, тем более, что предстоящий мне путь я совсем не знаю и это интересно. Спутницей моей была маленькая фляжка коньяка «Курсель», с которой мы без приключений дошли до Сены. Стоял на мосту, разглядывая баржи, которые выплывали из-под моих ног и уходили к Ситэ. Потом я немного заблудился, но мне было приятно, что я заблудился. А потом вдруг испугался. Мне показалось, что я сейчас умру, документов при мне нет, долго будут определять, кто я такой, не определят и бросят в яму с дохлыми бродягами. И хотя мне всегда было наплевать, где и как меня похоронят и похоронят ли вообще, я всё равно испугался. Более всего меня огорчало, что я создам большие неудобства Юре и Васе. На площади Daumesnil я как-то успокоился, съел булку с ветчиной, а потом зашёл в кафе рядом с моей гостиницей. Взял стаканчик красненького и стал думать о том, что завтра в это время я уже буду лежать в Переделкино под ватным одеялом. Ещё думал о том, что напишу заметку под названием «Прощай, мой Париж…» В кафе было тепло, светло, игральные машины с трамвайным перезвоном подмигивали мне разноцветными огоньками. Два месьё и негр играли в карты, заходили полицейские, тут все свои, приходят-уходят, как в собственном доме. Один из месьё очень громко считал выигранные очки. А я начал думать о том, что так за всю жизнь и не научился более-менее прилично танцевать, кататься на коньках и играть в карты.

У каждого человека бывают минуты слабости, когда очень нужно, чтобы кто-нибудь тебя пожалел, ну хотя бы ненадолго. Но это был как раз тот день, когда никто не хотел меня пожалеть…

* * *

Поездкой нашей я очень доволен. Юра увидел Париж, Вася не должен забыть его. А больше мне ничего и не надо было! Хорошо бы нам всем вместе съездить ещё в Новую Зеландию. Красивая страна! Да, боюсь, не получится…

* * *

Лёлька, береги мою лошадку! На ней ты приедешь в Париж!

На «Блошином рынке» в Париже я купил дочке замечательную деревянную лошадку.

* * *

Никому об этом нельзя говорить, но я совсем плохо стал видеть. Движения тела стариковские. Вспоминается из Булата[198]: «Ещё моя походка мне не была смешна…»

* * *

Осень в Переделкино долгая, тёплая, но некрасивая, потому что ветер сорвал все жёлтые листья, деревья стоят голые, как зимой, и от этого холоднее, чем на самом деле. Сегодня +3 °C, идёт первый снег. Снег этот не зимний, его нет на земле. Это не настоящий снег, и нет во мне того всеохватного душевного подъёма, который всегда овладевает мной, когда я вижу первый снег.

31.10.94

* * *

Лев Разгон (по телефону):

— Слава! Знаешь, что такое старость? Это когда болит всё, кроме зубов…

* * *