Заметки вашего современника. Том 3. 1980–2000

Осень наступила в ночь с 7 на 8 октября. Низкие облака. Сразу потеплело, и пошла водяная пыль. Топили баньку. Дым из трубы низвергался вниз, как водопад. Если заснять его кинокамерой и подложить звук падающей воды — от водопада не отличишь. Бегал из баньки голышом окунаться прямо в Можайское море. Очень холодно, но здорово! На обратной дороге в Переделкино в Можайске купил на базаре творог и всю дорогу пытался понять, зачем я его купил. Он мне совершенно не нужен!

* * *

Чувствую, что во мне открылось какое-то непередаваемое словами ЗНАНИЕ. Что-то важное, может быть самое главное в жизни я теперь знаю, но что конкретно, сказать не могу. Обнаружил обнажённое добро и зло, стал умнее и добрее. Гессена убивать я уже не хочу.

* * *

Таня Бек рассказывала:

— В апреле 95-го я была в Нью-Йорке. Давным-давно я дружила с Сёмой Пенхасовым — евреем-татом, т. е. горцем. 20 лет назад он уехал в США, стал врачом-геронтологом. С ним мы пошли на выступление Иосифа Бродского, специально для иммигрантов. Жуткий уровень публики! Сплошной кримплен! Бродскому задавали идиотские вопросы. «Какие женщины вам больше нравятся — умные, или красивые?» «Я же не Карл Маркс…» — пытался отшутиться Иосиф. Мне было его жалко…

Михаил Михайлович Рощин.

* * *

Уже не снег — замёрзший мелкий дождь. Гуляли. Кваша рассказывал много интересного о Свердлове, которого он играл в «Большевиках».

* * *

Ходили с Мишей Рощиным на концерт Клары Новиковой. Она смешная и талантливая, хотя в её текстах немало мусора. После концерта Клара говорит: «Мне эта жизнь надоела, мне в лес хочется… Можно я с Юркой[205] к вам приеду?..»

А потом мы с Рощиным ходили в Театр им. Моссовета на «Мадам Бовари». Бездарный спектакль.

Роман я хорошо помню, но когда любовник уехал, а мадам шлёпнулась в обморок, и пошёл занавес, я был уверен, что спектакль кончился. Пошёл прогревать машину, пока Рощин одевался. Когда Миша сел в машину, я говорю:

— Миш, а мышьяк-то они ещё не отыграли…

— Какой мышьяк? — спрашивает Миша.

— Но ведь она отравиться должна. И смотри: из театра никто не выходит. Наверное, это не конец, а антракт…

Это был антракт, но мы всё равно уехали в Переделкино.

* * *

Первый раз ночью выпал снег и не растаял утром. Бронзовые листья в снегу. Впрочем, это не так уж красиво…

22.10.95

* * *

Единица пошлости — «один пельш». В честь ведущего ТВ-программы «Угадай мелодию» Валдиса Пельша. Завиток на лбу, клоунский, но не смешной костюм, б…ский голос и ни одного движения в простоте.

* * *

Я в жизни очень мало ел фруктов, разве что в предвоенном детстве. Впрочем, и тогда мало. Потом была война. Потом денег в семье было мало. Знаменитая фраза бабушки, которая вернулась с рынка:

— Хотела тебе мандаринчиков купить, да дорого…

Мандаринчики появлялись в доме под Новый год, и этот праздник навсегда связан у меня с двумя его главными запахами: ёлочной хвои и мандаринных корок. Потом умер папа, и денег не хватало даже на самую простую еду. Начиная с рождения Васи фрукты, если и покупались, то только для детей. Конечно, я мог пощипать виноград, съесть грушу (яблок никогда не любил), но при этом испытывал лёгкое угрызение совести: «Ведь это — детская еда…» И сознание того, что фрукты — детская еда, закрепилось во мне очень прочно. И вот теперь на старости лет я впервые стал покупать фрукты для себя: виноград, бананы, мандарины. Но когда я их ем, я снова думаю о детях и снова ощущаю какую-то смутную неловкость…

* * *

Шопенгауэр говорил, что в карты играет тот, кто боится остаться наедине с самим собой. А я вот как раз не играю в карты!

* * *

Лучше всего обо мне написал сын Вася в этюде, который был опубликован в какой-то маленькой хипповатой газетёнке. Не знаю почему, он поставил английский заголовок: «Не built the house and the boat» рядом с непонятными мне цифрами в скобках (5:32). Я постеснялся спрашивать, что означают эти цифры, потому что уже привык скрывать от Васи своё невежество в современных истинах. Вот что он написал:

«Трудно поверить сейчас, что он построил корабль. Он изменился, только запах остался прежний и голос. Он слишком занят делами теперь и видит всё слишком ясно. Так ясно, что самому бывает постыло. И тогда он берёт бутылку матросского рома и уходит. Быть может туда, где узор муравьёв на песчаной тропинке. Я помню: текучий живой ручеёк среди хвоинок сосны. На нём светлая шляпа с большими полями, мы идём. Вряд ли он даже помнит, что построил корабль и дом. Вряд ли догадывается, что это было самое главное. Солнце сверкало в резной тени, пахло смолой, он обстругивал палочки, я дышал завороженно. Всё было тайной: рука и нож, завитки коры, выструганные палочки. Когда мы вернулись из леса, он построил из палочек дом. Я обнёс его валом и тыном, населил индейцами и трубадурами. Каждое лето я отстраивал форт заново. Даже когда он ушёл, видимо так и не зная, что основал крепость. Крепость моего детства.