Заметки ветеринара

– Она говорила: «Тебе, Любка, ни мать, ни отец никогда указом не были, и Тольку своего, паскудника поганого, ты выбрала сама. Хотя тебе все! все до последнего уши прожужжали, что он лихой казак, наплачешься ты с ним, все муки ада испытаешь. А все почему? – Да ты сама сорвиголова!? Уж только мы с отцом знаем, сколько об тебя коромысел было сломано. Поэтому одно тебе скажу, и заруби эту истину себе на носу раз и навсегда: он был кобель и разгуляй до тебя, таким ему в гроб и ложиться. Таким ты его нашла и полюбила, несмотря на материнские и отцовские советы. Теперь терпи! И поверь, Бог не Тимошка, видит с облачков, какие испытания послать, что б ты уразумела в этой жизни. И послал он тебе Толю Люберецкого как главного твоего учителя. С него тебе придется уроки жизненные с домашними заданиями учить. Не поймешь на нем, десять похуже него придут. Так что поплачь-пореви, бабе это правильно. Иначе она в мужика превратится.

– И что ж мне делать, мама? – рыдала я у матери на плече.

– Иди домой и живи, – просто вещала она, успокаивая любимую единственную дочь. – Не вернется – и слава тебе Господи, кому-то другому дурак взбалмошный отошел. Простил, значит, тебя Господь. Отмучилась. Пусть теперь другая пометом ослиным лакомится. Мне скажешь, вместе в церковь пойдем за здравие дурищи свечку поставим».

По повествованию тети Любы мне стало понятным, что холеричность и суровость, и что немаловажно, мудрость, передается у Люберецких по обеим ветвям через гены.

– Ну а вернется, возьми розги дубовые потоньше да попарь твоего муженька непутевого в бане жаркой. Что б у вас еще пару сыновей от такой любви адской родилось! – и отослала меня прочь домой.

– Как в воду глядела мамочка моя, – тепло вспоминала тетя Люба свою родительницу, в красивом портрете на почетном месте в доме изображенную. – Ведро слез я пролила, и розги приготовила, и каждый день пекла его любимые пироги в ожидании. Исхудала, изморилась вся по нем. Потому что никого другого видеть возле себя не хотела и не хочу, – опустила тетя Люба глаза в пол. – Он единственный, кто меня терпит. Терпит и любит. Он да Чебурашка.

Она сделала паузу. Я волнительно поджала губы, впервые видя, как любят сильные люди.

– Когда наступил второй раз, я уж чемоданы не собирала, заявление в суд не писала. Побежала к матушке и выплакалась хорошенько. Ну а на третий раз, Майечка, – и тетя Люба усмехнулась сама себе, – я даже из дома не вышла по такому случаю. Знала наверняка, ну кому, акромя нас с семьей такой помет ослиный нужен? Сам не вернется, вернут да еще с задатком, лишь бы забрали побыстрее, – она расхохоталась, и я сама не могла сдержаться, представляя себе, что жить с дядей Толей, как вариться в жерле кипящего вулкана. – Он был до меня бабником, шалопаем, драчуном, со мною не изменился, чего тогда в облаках летать? – и она сжала кулак до белых костяшек. – Богатого, красивого и милого каждая дурочка полюбить может. Только проблема есть, девочка моя, нету в мире идеальных людей. А вот пойди ты от души полюби того, кого судьба подобрала? Полюби, пойми, найди ключик, прими, какой есть. Вот это любовь!

Плюшки на столе давно закончились. Кофейные подтеки в маленькой чашке засохли. Тетя Люба посмотрела на них и улыбнулась.

– Нету тебе в Москве места, одна Майя Плисецкая уже там имеется. Здесь судьбу свою встретишь, моя деточка. – И крепко, как родную дочь, поцеловала меня в затылок.

От этих слов мы, сами не поняли почему, обнялись и расплакались. По-хорошему, по-бабски. Наверное, освободили место в сильном сердце для любви.

История этой семьи, как вы понимаете, не заканчивается этим эпизодом.

«История 12. Черный пудель Лумумба и сенегальский спасатель»

Он был абсолютно черным. Ну, просто черным-пречерным, как самый черный черт в той самой черной комнате, которой мы пугали друг друга в детстве, хватая за голую лодыжку под одеялом. Собственно, это и сыграло главную роль в моем спасении в тот злосчастный день, когда поздней ночью, возвращаясь из гостей, я вошла в черный подъезд, где еще неделю назад перегорели все лампочки, но соседи подъезда этого категорически не замечали, стукаясь о стены и друг об друга, получая синяки и ушибы, продолжая надеяться, что у кого-то другого, у кого имеется лестница и большие длинные мужские руки, проснется совесть. Но совесть просыпалась только у бабулек, каждое утро отчаянно бранивших всех выходящих мужиков на работу, обвиняя в дурости и лености. Когда на меня напал маньяк.

Самый настоящий маньяк в виде жилистого со злым взглядом мужика, который схватил меня, и не за лодыжку под одеялом, как в считалке, а за плечи, тут же накинув тугую удавку на шею, и пытаясь… Но эти ужасные подробности не случились, слава богу.